– Тоня, послушай. Ты очень красивая… хорошая… В тебя трудно не влюбиться… Но у меня неизлечимо больна жена, которую я продолжаю любить. И я никогда ее не оставлю. Понимаешь? Никогда. А ты еще совсем молодая, намного моложе меня. Забудь обо всем. У тебя вся жизнь впереди.

Тоня слушала его, сидя у него в ногах, и молчала, и только глаза у нее, как бы она ни старалась, наполнялись слезами. А затем, борясь со слезами, она начала быстро говорить, иногда переходя на крик, что она его безумно любит и жить без него все равно не будет, что она готова на все, что она согласна быть просто его любовницей, и это не будет изменой его жене, потому что она уже ничего не чувствует и не понимает, а он здоровый мужчина и ему нужна женщина – она сама это сегодня видела, – и этой женщиной будет она, и ей совсем не надо, что бы он ее любил – ей будет достаточно своей любви. Когда Тоня закончила выкрикивать, она вдруг, впервые в своей жизни, зарыдала и забилась в истерике (позже она пыталась вспомнить: были ли ее рыдания и истерика игрой, или она действительно собой не владела, но в конце концов решила, что это не имеет никакого значения, главное – результат). Виктор испугался и прижал ее к себе, успокаивая, целуя ее лицо. Тоня обхватила его руками и тоже стала жадно целовать его лицо, шею, плечи. Затем она опрокинула его на кровать, прижалась к нему своим горячим, жаждущим любви телом, и они вернулись в прошедшую ночь…

Та к они стали любовниками. Когда Тоня впервые сказала родителям о своих отношениях с Виктором, Нечаев сначала неодобрительно покачал головой, а потом развел руками: «Что я могу сказать? Вы взрослые люди, знаете, что делаете». Галя же коротко сказала: «Твоя жизнь». Но вскоре, оставшись с Тоней наедине, высказала накипевшее.

– Тонька, скажи, пожалуйста, ты о чем думаешь? Влюбилась она с первого взгляда! А то, что у него жена, да еще инвалид, и что он Бог знает на сколько тебя старше? Об этом ты подумала? Ты хоть представляешь, какую ты себе жизнь устраиваешь? Тебе двадцать четыре года, от тебя глаз не оторвать, а ты себя хоронишь. Ну дура дурой!

– Мама, помнишь, ты мне рассказывала, как познакомилась с моим отцом? Как ты в него влюбилась с первого взгляда, а он – в тебя? И как ты жить не хотела, когда он погиб? Почему у меня не может быть такой любви?

– Твой отец не был женат.

– А у меня такая судьба. Но все равно я в тебя – если влюбилась, так уж навсегда.

– Ну и не дай тебе Бог!

– Уже поздно, мама, – засмеялась Тоня и обняла мать.

В школе, конечно, сразу догадались об их отношениях и пошли пересуды. Тоне и Виктору было на это наплевать. Они жили своей, отдельной от всех жизнью. Виктор бросил пить, поздними вечерами стал халтурить на своем стареньком жигуленке, а на заработанные деньги нанял для жены сиделку. После занятий, или когда у них были перерывы между уроками, они с Тоней приходили к ней, потом, вечером, он пару часов подрабатывал на своей машине и уже перед сном шел домой – сменить сиделку, самому помыть жену и положить ее спать. Все это было тяжело, на нервах, но Тоня была счастлива: Виктор теперь проводил в их доме большую часть своего времени. С чем ей трудно было смириться – но она никогда этого вслух не высказывала – это его постоянные звонки домой и разговоры с сиделкой о его жене. А главное: он всегда возвращался ночевать к себе, к своей Саре.

– Сара, какое красивое имя, – сказала Тоня, когда Виктор впервые назвал имя жены.

– Да. Очень красивое, библейское имя, – ответил Виктор. – Но Сара всю жизнь мучается с ним, даже стыдится его. В нашей интернациональной стране это имя сделалось оскорбительным, даже нарицательным, подчеркивая наше еврейство, словно какую-то проказу: Сарочка, Абрашка…

Когда он стал практически членом их семьи, Тоня предложила приглашать его на их субботние обеды.

– Между прочим, субботний обед у евреев – это праздник. Виктор у нас единственный еврей, а мы его не приглашаем. Это нетактично и несправедливо.

– Я так думаю, что Виктор у нас из тех евреев, для которых еврейский шаббат ничем не отличается от японского чаепития, – возразил Нечаев. Но сам же и предложил Виктору присоединиться к их субботним обедам. От его Виктор деликатно отказался, сказав, что как раз в это время он занят домашними делами. Больше этот вопрос не поднимался, и обеды продолжались в кругу семьи.

Сами обеды проходили по давно установленному порядку: Галя занималась приготовлением; Нечаев помогал ей с нарезкой и прочими не требующими кулинарных способностей мелочами; Тоня, чтобы к школьным делам во время выходных уже больше не возвращаться, тем временем в своей комнате проверяла контрольные, потом, спустившись вниз, накрывала на стол. Когда обед заканчивался, женщины убирали со стола, мыли посуду, Нечаев же, как старший по возрасту и как глава семейства, от этих хлопот освобождался и, перейдя в кресло, читал свою газету. Но перед тем как взяться за газету, он в обязательном порядке благородно предлагал свою помощь и также всегда получал снисходительный отказ, причем каждый раз иной, и обязательно в иронической форме – в этом доме любили побалагурить.

Обстановка за столом во время этих обедов также была очень легкая и непринужденная.

Обед, начавшийся в субботу, 5 сентября 1998 года, ничем от предыдущих не отличался, кроме того, что закончился он совсем не по правилам.

Нечаев, перебравшись с газетой в кресло, задал свой традиционный вопрос:

– Вам помочь, девушки?

– Спасибо, но как-нибудь без вас, молодой человек. Вы к тяжелому труду у нас не приучены, – убирая посуду, ответила Галя.

– Знаешь, Галча, – подыграл ей Нечаев: – У тебя удивительное умение давить мои лучшие порывы. Вот таким же образом ты убила во мне поэта.

– Какой кошмар! А композитора я в тебе еще не убила?

– Уничтожила. Ты со всеми моими музами расправилась. Всех девяти как не бывало!

– Подумать только, какой ты у нас был талантливый! История меня не простит.

– Ни за что!

– Хорош, родители. А ты, папуля, не нарывайся, читай лучше свою газету, – своим особенным, как ей казалось, назидательным тоном сказала Тоня. Став учительницей, она почему-то решила, что в определенных случаях учитель должен говорить именно таким тоном. Единственным, с кем она так никогда не говорила, был Виктор.

– Тонька, ты самый разумный человек в этой семейке, – сказал Нечаев, разворачивая газету.

– Я тебя тоже очень люблю, папуля.

Галя с Тоней, собрав со стола посуду, вышли на кухню, а Нечаев начал просматривать свою газету. Газеты он вообще-то не любил и никогда их не читал, а только просматривал, и то в основном заголовки. Он также никогда не слушал радио и не смотрел новости по телевизору. Политика его перестала интересовать очень давно, еще в юношестве. В те советские, так называемые застойные времена, когда в стране вообще ничего не происходило и день сегодняшний ничем не отличался ото дня вчерашнего и не будет отличаться ото дня завтрашнего, читать газеты было вообще пустой тратой времени. Сейчас же за происходящим в стране не успевала ни одна газета и ни одна передача по телевизору. Жизнь стремительными темпами неслась в одном направлении – ко дну, и читать об этом было тошно и ни к чему – достаточно было эту жизнь проживать.

На жизнь в стране он просто закрыл глаза, а жизнь на работе его уже давно перестала интересовать, и он, как бы исключив себя из этих жизней, полностью ушел в свою семью, в свой дом и в свой сад.

В комнату за очередной порцией посуды вернулась Галя. Нечаев оторвался от газеты и стал наблюдать за ней. Лицо его сразу расслабилось, и на нем появилась чуть заметная улыбка. Галя, почувствовав его взгляд, обернулась и вопросительно на него посмотрела.

– Читать не советую, – сказал Нечаев, убирая с лица улыбку и складывая газету. – Миллениум на носу, а здесь такое пишут… Тянет повеситься.

– Зачем тогда читаешь? Сколько раз давал слово – газету больше в руки не возьмешь.