В компании, куда так легко влился Сережа, многие знали друг друга еще до университета. Она была небольшая, но шумная, постоянно спорящая. Спорили обо всем: о науке, о футболе, о книгах и, конечно же, о политике, о которой спорили особенно бурно. Одни считали, что оттепель, начатая Хрущем, все же продолжается, и рано или поздно, но в стране наступит настоящая свобода – куда они денутся; другие, их было меньшинство, с этим категорически не соглашались: с оттепелью давно покончено, да и не было ее вовсе – так, просто красивое название, придуманное Эренбургом. Некоторые настроены были довольно решительно, доказывая остальным и самим себе тоже, что сидеть и разглагольствовать и почитывать самиздаст очень удобно и безопасно – если, конечно, не заложат, – что надо что-то делать, как-то протестовать, как-то бороться, приводя в пример демонстрацию протеста в прошлом, шестьдесят пятом, году на Пушкинской площади. Правда, дальше призывов дело у них не продвигалось: то ли не хватало идей, то ли смелости. Как-то Сережа, поддавшись общему возбуждению, не удержался и рассказал о своем деде и изрубленной им доске с его именем. Сережа сразу стал героем, и кто-то даже предложил продолжить его дело и пойти кромсать доски по Москве, благо они здесь чуть ли не через дом. Кромсать, конечно, не пошли, но призывы к протестам продолжались.

Сережа в этих призывах участия не принимал. Он вообще мало интересовался политикой. После истории с дедом он решил, что если советская власть прославляет такого человека, приговорившего к смерти сотни безвинных людей, а народ, не задумываясь, кричит этому «ура!», то изменить в этой стране ничего невозможно, и заниматься политикой – только нервы себе трепать. Но самиздат он с удовольствием почитывал.

На третьем курсе Сережа стал посещать лекции по органической химии профессора Александра Ильича Ширяева. Неожиданно для самого себя он ими всерьез увлекся, особенно работами профессора с люминофором для создания люминесцирующих красок. Профессор сразу обратил на Сережу внимание, приблизил к себе и объяснил, что, если он будет так продолжать, его может ожидать большое будущее. Сережа и сам это уже чувствовал. Окончив с отличием университет, он сразу получил предложение от Ширяева – должность аспиранта в его лаборатории. Руководителем его диссертации будет он сам, Ширяев. Сережа ликовал: все, о чем он последние годы мечтал, становилось реальностью! Но тут жизнь внесла небольшую поправку. Когда диссертация была уже написана и до защиты оставалось чуть больше месяца, один из его приятелей, постоянно снабжавший его самиздатской литературой, дал почитать ему папку со стихами молодого и очень талантливого поэта Анатолия Бергера, приговоренного за свои стихи как за антисоветскую пропаганду к четырем годам лагерей, которые он сейчас и отбывал в Мордовии. На следующий день, после обеда, его вызвал к себе декан факультета. Перед ним на письменном столе лежала его папка, которую Сережа сразу узнал и которая еще до обеда лежала в его собственном портфеле. Он имел глупость взять папку с собой в лабораторию и утром полистать ее за своим столом. Кто это видел и потом вытащил папку у него из портфеля, он понятия не имел, да и не играло никакой роли – это мог сделать кто угодно: он был любимцем Ширяева, и к нему относились соответственно. Защитить диссертацию ему, конечно, не дали, но, как объяснил декан, благодаря профессору Ширяеву, который встал за него горой, он еще легко отделался: дальше университета это никуда не пойдет, а эта мерзость – имелись в виду стихи – будет просто сожжена. О работе в каком-либо московском НИИ, конечно, тоже надо было забыть, и пришлось ему возвращаться в свой Епишево, в химкомбинат, куда он получил распределение. Но профессор лично связался с начальником ЦЗЛ (центральной заводской лаборатории), своим бывшим студентом Геннадием Сухановым, и тот взял Нечаева к себе. Суханов убедил начальство дать Нечаеву полную свободу в работах над люминесцентными красками, которыми на заводе раньше не занимались. Сотрудники лаборатории единодушно решили, что такие привилегии начинающий инженер Нечаев получил только из-за особого статуса их семьи в городе, что сразу вызвало у сотрудников неприязнь, ну и опять же – зависть. С ним такое уже случалось в детстве. Но в силу абсолютного детского равнодушия к быту – подумаешь, особняк, у нас в коммуналке в тысячу раз веселее – неприязнь к нему одноклассников довольно быстро забылась, его признали своим в доску, а вскорости и своим вожаком. Сейчас же его одержимость в работе, его яркость, дружелюбие и остроумие многим сотрудникам были абсолютно безразличны, а вот собственный особняк в центре города и особое положение на работе – это уже совсем другое дело, с этим примириться трудно. Сотрудники эти были в лаборатории в основном на вторых ролях, были легко заменяемы, и другого отношения от них и не ожидалось. Но эти-то середнячки и составляли основной костяк всех советских организаций. Были, конечно, и те, на ком все организации держались, в том числе и их лаборатория. Вот они-то сразу признали в Нечаеве своего и потянулись к нему.

Когда Сережа вернулся из Москвы повзрослевшим, раздавшимся в плечах, с лицом, еще больше похожим на Урбанского, да еще в придачу со столичным лоском (что жители провинции сразу болезненно ощущают), городские девушки и особенно их мамаши встрепенулись – приехал завидный жених. Мало того, что с хорошей должностью и собой видный, но еще и с собственным особняком в самом центре на зависть всему городу.

В таком небольшом городке, как правило, многие друг друга знают, но Сережа своим увлечениям не изменил, и девушки замелькали в его новой жизни в Епишево с не меньшей скоростью, чем в студенческие годы в Москве. Любовные отношения продолжались максимум год, затем всплывала новая возлюбленная, прекрасно знавшая предыдущую, но надеющаяся, что с ней-то это не произойдет, что она-то навсегда. Но навсегда никогда не бывало. Как только он начинал чувствовать, что у очередной на него претендентки уже замирает дыхание от сладкой мысли, как он на руках вносит ее в белом подвенечном платье в свой, нет – уже в их дом, он постепенно и очень деликатно давал ей понять, что на руках он ее в дом не внесет. Ни в какой – ни в его, а уж тем более ни в их общий. Наконец, осознав, что сладкие надежды так и останутся надеждами, очаровательное создание с разбитым сердцем, но с приобретенной гордостью само уходило из его жизни.

Обзаводиться семьей не входило в его планы. Он был слишком увлечен работой, и лаборатория – вернее, та часть, которая его приняла как своего, – была его семьей, и другой ему было не надо. Такая жизнь его вполне устраивала, тем более, что влюбиться ему после своей первой любви так и не случилось. Да и была ли она, эта первая любовь, сейчас он уже и не помнил.

Все изменилось, когда к нему в лабораторию по распределению из Ленинградского технологического института прислали нового инженера.

Сережина работа с люминесцентными красками продвигалась настолько успешно, что скоро она стала одним из основных проектов лаборатории и была создана отдельная группа, руководителем которой назначили Сергея Нечаева. Молодого инженера, присланного в Сережину лабораторию, звали Антон Вальд. Все сразу заметили сходство между новичком и Нечаевым. Вальд, как и Нечаев, был не только талантлив и одержим своей работой, но так же легок в общении, доброжелателен и остроумен. И так же неотразим для женщин. Но если Нечаева красавцем нельзя было назвать – крепкий, с бросающимся в глаза, мужественным и грубоватым, но вместе с тем открытым и обаятельным лицом, – то новый инженер как будто прилетел к ним прямо из Голливуда – высокий, стройный, с крупно вьющимися, черными до блеска волосами, слегка раскосыми черными же глазами и постоянной улыбкой, которая открывала ряд жемчужных зубов. Женщины сразу попадали, но у него было обручальное кольцо, и им ничего не оставалось, как только вздыхать и завидовать. Нечаев сразу как-то потянулся к нему и с удовольствием оставался с ним после работы в лаборатории: обсудить сделанные за день дела, поговорить о науке, да и просто о жизни. В один из таких вечеров, когда они вдвоем засиделись допоздна, споря о последнем неудавшемся опыте, раздался телефонный звонок. Вальд, улыбнувшись, сказал Нечаеву: «Жена» – и взял трубку. Продолжая улыбаться, он слушал, что ему говорили, потом сказал в трубку: