Мужики замолчали, повернув к нему закопчённые рожи.

– Не лез бы ты, щенок, в разговор знающих людей! – предупредил Егора тот, что за дёготь выступал.

– Обожди-ка, – деловито остановил его второй, выставив вперёд пухлую ладонь. – Пускай щенок выскажется. Ну-ка, Никита, молви.

С видом знатока Никита оглядел брёвна.

– Здесь лучше не «стулья» под основу класть, а камни.

– Чего так? – с сомнением хмыкнул Егор.

– Камни ближе этой почве. Вон она вся ими напичкана. Лучше естества держаться, земля знает как лучше.

Оба мужика, как по команде, махнули руками.

– Земля знает, – гнусаво передразнил Егор. – Мелешь что попало. Советчик! От грыжи в боку и то больше прока… С дёгтем на век дольше простоит!

– Если бы дубовые «стулья» были, тогда – дёгтем, – не унимался первый, – а тут лиственницу в основу кладём – её прокалить лучшее.

– Если бы да кабы́ – во рту росли бы грибы!

– Взрослые люди, а совета не слушаете, – обиженно сказал Никита.

Дядя Егор, распалённый спором, приблизился.

– А ты, сучёнок, часом не борзой породы будешь? Гавкаешь больно уверенно!

На всякий случай Никита отступил на пару шагов.

– Оставь пацана, – сказал первый. – А ты, Никита, чего без работы шастаешь? Балахрыстишь пошто, а?

– Отец Зосима явиться велел, его ищу.

Мужик кивнул патлатой головой в сторону церквушки.

– Там он – на берегу сидит, русалкам проповедует. Давай уж, иди куда шёл.

По шаткому мостку Никита перешёл на другой берег и спустился к воде. Отец Зосима сидел на камне, подстелив под зад суконную тряпку, сложенную в несколько раз. Его сивая бородка трепыхалась на ветру, как стяг. Заметив Никиту, он скривился: где тебя носило? Потом указал на соседний валун. Никита примостился, поджав одну ногу. Некоторое время они молчали, наблюдая неистовую борьбу воды и камня.

– Как мать твоя? – наконец спросил Зосима.

– Кириллиха? Не мать она мне.

– Как не мать? Растит, кормит, воспитывает – значит, мать.

– Из воспитания одни тумаки.

– Чего ж ты хотел? Лобызания нужно делами справными заслужить, а ты никудышен, как блин горелый. Потому – только тумаки.

Никита с обидой вскочил. Кровь бросилась ему в лицо.

– Так чего звали, отец Зосима? Посудить меня за версту от дома?

– Сядь, не пыли, – священник вновь указал на камень. – Экий ты брыкастый! Батя-то не таким был.

Минуту-другую они таращились на реку, будто черпали в ней успокоение.

– Слыхал, что с Алёшкой стало? – спросил отец Зосима.

– С Люблиным? Так помер вроде.

– Помер, – согласился священник и опять замолчал.

Внутри у Никиты слабо зазвучала неугомонная струна беспокойства: зачем, собственно говоря, позвали?

– Алёшка Люблин работу кой-какую делал, – пояснил отец Зосима с каким-то едва уловимым отвращением. – Теперь ты заниматься будешь, а я тебе – жалование от епархии. Три рубля за месяц. Идёт?

Никита поразмыслил и несогласно повертел головой.

– Три мало будет. За пятак соглашусь.

– За пятак!.. Ещё не слыхал, что за работа, а торг ведёшь!

– Какая-никакая работа, а за трёшку неинтересно.

– Ишь, долгие зубы взял манеру выставлять! Ты особо не артачься, чай не специалист великий.

– Специлист не специлист, а за три работать не согласен.

– Не согласен он! – вспыхнул отец Зосима, даже на ноги поднялся. – Ты знаешь, что Кириллиха тебя Спицыну запродать собралась? У него не забалуешь. Кошачьей блевотиной питаться будешь. И за рубь скажешь спасибо.

– К Спицыну не пойду, – буркнул Никита.

– А куда денешься? – почти крикнул Зосима. – Куда?

– Сбегу. На прииск, как батя.

– Вот-вот!.. Там из тебя человека и сделают – полуживого. Кому ты нужен такой, тощий как драница? Сам не знаешь, что на приисках творится? На такую чёрную работу лишь отребье согласно – те, кому деваться некуда. Тунгусы спившиеся, каторжане беглые. Бывало, нормальный мужик уйдёт, так после сезона совсем пропащим вертается.

Священник вновь уселся на камень, в пылу так и не заметив соскользнувшей на землю подстилки.

– Ладно, бог с тобой. Пятак, так пятак. Но за него вдвое спрошу!

Он немного успокоился, глядя на реку. «Небось Евангелие повторяет», – подумал Никита. Вроде Зосима был неплохим мужиком. В глубине души Никита даже уважал его. Наверное, таким был бы его отец, если бы не пил. Уживающиеся под одной крышей предприимчивость и духовность были их общими качествами. Только Зосима успешно пользовался ими здесь, в строящейся обители, а у бати они вступили в противоречие, что привело к пьянке, уходу из дома, долгам, скитаниям и смерти.

– Вон ещё одни помощнички заднеголовые нашлись, – уже миролюбиво сказал священник, кивая на противоположный берег, где мужики продолжали спор. – Самому учить всему приходится.

Он повернулся к Никите и ободрительно улыбнулся.

– Велел им лиственницу заготовить. Прошлым годом ехал с Иркутска, остановился в Медвежьем зимовье. Грязь несусветная! И полы, и посуда, и рожи – всё в баню просится. Следующей ночью в рыбацкой избёнке на Култучной заночевал. Гляжу – чистота. Крыша и стены будто из тёмного полированного дерева выполнены. Ни сажа не висит, ни дрянь какая. Я даже комплимент рыбакам сделал: дескать, молодцы, мужики, в чистоте живёте. Они, по-моему, даже обиделись. Говорят: мы, батя, здесь сроду не убирались. А чистота – она от лиственницы, стены из неё не так грязнятся, как сосна или, не приведи Господи, берёза. Вот из лиственницы всё справляем.

Он потёр озябшие от влаги руки. Тёмная ряса покрылась мелкими пятнами от брызг.

– Так договорились, стало быть? Чего не справляешься, какую работу делать?

– Ну какую?

– Помогать будешь во всём. Что скажу – изволь выполнить.

– Так я и сейчас помогаю.

Зосима выдохнул из себя раздражение.

– Дело одно есть, которое Алёшка исполнял. С него и начнёшь.

– Что за дело?

– Батоху-бурята знаешь? Он тебя поведёт и расскажет.

– Почему Батоха?

– Не по сану мне говорить о таком. А сделать надо, ничего не попишешь. Чтоб не случилось чего…

Священник поднялся с камня, взял с земли обнаруженную подстилку и зажал подмышкой как книгу.

– Батоха там – повыше, на загорине. Выбери в казёнке куртак потеплее, заплечник возьми. Ичиги, я гляжу, у тебя крепенькие. А я Кириллихе передам, что сегодня не вернёшься.

– Как не вернусь?

– Ступай давай!

Минут на пятнадцать он задержался в пу́стыни – понаблюдать за возведением сруба. С десяток мужиков трудились справно, как муравьи. Одни тягали брёвна вверх по наклонным доскам, другие помогали, тянув изнутри верёвками, перекинутыми через деревянную раму. Несколько раз Никита ловил недовольные взгляды и решил не злить работяг.

Он приоделся в церковной казёнке и двинулся вверх по реке, напевая под нос: «…Выдадут тебе халат с жёлтыми тузами, обольёшься ты, сынок, горькими слезами». Настроение было хорошим. Как он, однако, с Зосимой торговался! Не у каждого получится из священника лишние два рубля вытрясти.

Пологие склоны Эхе-Угунь поросли куцым лесом. Поднимаясь выше, Никита услышал своё имя, но суеверно не обернулся. Нужно убедиться, что окликает живой человек, а не покойник, способный увести с собой или хворь какую нагнать.

– Никитка! – снова раздалось со стороны. – Ники-итка!

Звал Батоха. Пожилой бурят сидел на поваленном дереве. Одной рукой он подносил трубку к бронзовому лицу, другой манил Никиту, как манят чужого коня или одичавшую собаку.

– Сайн байна, Никитка! Драстуй! Даабари дуургэхэ надо нам, – сказал Батоха, – важное поручение выполним. Ваш тайша велел тебя повести.

Никита приблизился.

– Ну так веди, чего сидишь?

Батоха обнажил редеющие зубы.

– Обожди немного, докурить нужно. Потом пойдём.

Бурят указал чубуком на бревно, но Никита остался стоять с сердитым видом. Батоху ничуть не смущало присутствие ожидающего человека. Он попыхивал табаком, щурил плутовские глаза, добродушно улыбался. Наконец он докурил и зачем-то рассыпал пепел по земле, точно корм курям.