Опухоль на ноге уменьшилась. Никита соорудил из рогатой ветки костыль, позавтракал кислой ягодой и двинулся в путь. Шагалось тяжело, зато вернулась жизненная теплота.

Места были нехорошие, лешачьи. Дерева росли вкривь и вкось. Попадались вывернутые колоды, измятые кусты голубицы – явные признаки хозяйничающего в этих краях медведя. Сейчас, по осени, косолапый не должен серчать с голодухи и кидаться на человека. Скорее всего, почует запах и отойдёт в сторонку, уступит дорогу.

Капли спадали с веток, стучали по макушке, будто укоризненный палец.

Выбравшись из болотистой пади, Никита ступил на упругую, присыпанную хвоей почву. Солнце, аккуратное, как пасхальное яичко, выглянуло из-за сопки. Под его чарами от земли поднялся колдовской туман.

К реке Никита так и не вышел. Петляя в тумане, он устал как чёрт. Туман уже блуждал в голове, застилал глаза, оставлял на языке привкус мухоморов.

Никита упал и каркнул от боли в рёбрах. Растревоженная ходьбой нога страшно болела. Ныло плечо, принявшее на себя брошенный Фролом камень. Никита отогнал приступ жалости. Незачем сырость разводить. Кроме гибели это ничего не даст. Он вспомнил хитрое лицо Батохи. Неужели прав был бурят? Неужели духи местности кругами водят? Мучают непроходимой чащей и туманом. И это за то, что Никита обряд делать отказался? Так ведь он поручение отца Зосимы выполняет. Это послушание его. Правильно сделал, что к шаману не пошёл. Где это видано, чтобы православный духам жэмхег подносил и рожи идолов кровью мазал? Господь бескровную жертву заповедовал.

Перед глазами предстал раскосый отшельник. Вот ему Никита припасы доставил. Может тем самым и подношение сделал? Тогда, выходит, Зосима его на грех отправил. Для чего? Чтобы самому с бесами не бороться, для чего же ещё! А может священник дело богомерзкое предложил, чтобы веру Никитину испытать? А он продался, как Иуда, за пять рублей в месяц. Значит, сгинет в тайге, одними кукушками отпет будет.

Пока тёмные мысли не заклевали, Никита поднялся, сунул костыль под мышку и зашагал дальше. Он выбирал направление, ведущее под уклон – рано или поздно эта невидимая дорога приведёт к реке.

Нет, не поддался он искусу! И с отцом Зосимой торговался не оттого, что прижимистый или корысть имел. Обидно ему стало, что поманили, как глупого щенка косточкой. Запугали службой у Спицына и велели делать что надо. С Алёшкой поди не всё так просто выходило. Люблин наверняка свои условия ставил, с ним считались. «И со мной будут, – убеждал себя Никита. – Вернусь – своё слово скажу. Под мою дудку попляшут!»

Впереди, словно раззадоренная девка, защебетала река. Никита вышел к воде и первым делом напился, окунувшись лицом в звенящий поток. Речушка была узенькой – её легко можно перескочить по камням, не замочив ноги. Но и такая маленькая обязательно приведёт к полноводному руслу. Никита двинулся вниз по течению, втыкая костыль меж камней. Рядом с рекой шагалось веселее. Если прислушаться, так в шуме воды можно различить что угодно: хохот девичьей компании, ржание лошадей, натужный звук пилы, уханье берёзовых веников.

Туман развеялся. Плечи ощутили жар полуденного солнца, будто кто-то большой и добрый по-отечески водрузил на них ладони. Если бы не боль в ноге… Никита останавливался, утирал пот с разгорячённого лба, жадно пил из речки. «Дойду до стрелки – непременно передохну», – решил он.

И вдруг река закончилась. Она нырнула под каменную гряду и уже не появлялась с другой стороны. Далее тянулись мелкие криницы, а за ними – сухое русло, переходящее в марену. Даже шум потока утонул глубоко под землёй. Вот тебе и путеводная речка! Никита прошёл ещё немного, убедившись, что вода не выскакивает на поверхность.

Вслед за рекой пропали и силы. Никита улёгся в тень под деревом. Отдохнув, он собрал лопухов ревеня, начистил несколько черешков и съел. Сразу потяжелели веки. Может отоспаться сейчас, пока тепло? Если к вечеру он никуда не выберется – придётся ковылять в темноте, чтобы не замёрзнуть. Вторую ночёвку в норе из бересты можно и не пережить.

Никита закрыл глаза и ничего кроме темноты не увидел.

Он снова оказался в лесу из мёртвых деревьев, похожем на тот, что в долине. Здесь деревья были выше и старше – видимо, и покойники соревнуются меж собой. Никита неуклюже переставлял костыль, а серые скелеты таращились на него тёмными дуплами. В пересохшей почве зияли заброшенные бурундуковые норы.

Как-то знахарь объяснял Никите, почему белки сбегают из одного леса в другой, почему крупная норка прогоняет колонка, занимая его жилище. Это нечисть в карты играет. Соберутся лешие с кикиморами в тайном месте, перекидываются картишками, а на кон мелкую живность ставят. Проиграет, скажем, леший белку – зверь его угодья покидает. Похоже, здешней нечисти крупно не повезло… «А может леший издох?» – подумал Никита и содрогнулся. Умерший леший – в этом было что-то необъяснимо страшное.

Склон гулял и вверх, и вниз. Мёртвому лесу не было конца. Солнце кружилось, как на карусели. Наверное, он и сам давно ходит кругами. Никита споткнулся, упал и неожиданно для себя заплакал. Проклятый лес, проклятый! Слёзы размазались по сухим корням. Вот бы как в сказке: ожило дерево от спячки и указало ветвями дорогу. Но нет. Это не сказка, а кошмар. Безумный, отвратительный кошмар, начавшийся три ночи назад.

Утирая сопли, Никита поднялся, подмял под себя костыль и упрямо зашагал дальше. Он пытался вспомнить хоть одну молитву, но слова выскальзывали из головы, как тыквенные семечки. Мёртвые деревья не просто смотрели на него, нет. Они высасывали мысли, изголодавшись по думам за много лет. Человеческая жизнь могла бы заменить им воду, и они это чуяли. Никита старался не глядеть в дупла – холодные проруби, ведущие прямиком в загробный мир.

Скоро он выбрался на склон, покрытый жердянками – высокими, почерневшими от пожара стволами. Некоторые из них надломились у основания и устало прилегли на соседа. Внизу под склоном бежала речушка. Не та ли самая, что под землю нырнула?

Никита спустился, заглянул в мелкую заводь и ужаснулся от собственного отражения. Из воды смотрело покосившееся чучело, которое впору на масленицу сжечь. Волосы щёткой торчали вокруг распухшей хари, по обе стороны от носа – длинные острые синяки, как пятна на морде у борзой. Губы излопались, превратились в еловые шишки.

Смочив лицо водой, он пошевелил челюстью – вместо молитвы. Слов не было, все они остались в мёртвой роще.

Небо в раскладке между двумя сопками поблекло. У горизонта его перечеркнула багровая прожилка, будто кто-то вспорол небосвод. А сверху, над красной полосой, уже блистала первая звёздочка – планета Венера.

Костыль давно выпал и остался бултыхаться на мелководье. Никита в состоянии одурения брёл прямо по реке, не замечая боли, упираясь руками в холодные камни. Он уже не соображал, вверх идёт по течению или вниз. Это его последнее странствие, и река, как чёртова тропа, вела к неминуемой гибели.

Стемнело, и к одинокой Венере присоседились другие звёздочки. Река вступила в каньон, по обе стороны выросли сыпучие откосы. Никита глянул наверх и различил слабое зарево. Неужели костёр? Костёр! Он вышел на берег и пополз по осыпающемуся яру. Уже было всё равно, кто у костра – варнак-душегуб или Гурьян с ружьём.

Наверху оказалась полянка, будто тыном обведённая кольцом разлапистых ёлок. В центре раскорячилась изуродованная временем лиственница, под ней курился костёр, углом лежали две иссохшие коряги. Возле огня сидел человек, по-зимнему одетый в иманью доху. Мужик ёрзал и жался к пламени. От одного его вида делалось зябко.

Никита выбрался из тьмы и бухнулся на корягу. Мужик ничуть не удивился его появлению, будто давно поджидал гостей. Ему было лет пятьдесят. Щёки подернулись сизой щетиной, на переносице – глубокий шрам, половину головы захватила лысина.

– Поспорил я вчера на Посольском соре с бабой одной, – сказал мужик, без всяких предысторий, – с каркалыгой, что омулем торгует. Спрашиваю её: «Сколь ангелов на конце иголки уместится?» А она знаешь что?