Его тяжелую рефлексию развеял Сид, явившись к нему в комнату поздно вечером с самым беспечным видом и ворохом нот.

— Я всем сказал, что ты уже спишь. И я тоже, — он с рабским благоговением положил на фортепиано толстую папку, чтобы через секунду шумно плюхнуться на кровать. — Мы оба страшно устали в Искажении и теперь спим! Так что нам никто не помешает работать!

— А ничего, что ты не у себя в комнате спишь? — полюбопытствовал Фрэнки и неохотно переполз за инструмент. Он был рад свалившемуся на голову гостю, хоть и не подал виду.

— А кто узнает? — Сид подмигнул ему и по-хозяйски подложил руки под голову, устраиваясь поудобнее.

Пожав плечами, Фрэнки нацепил очки, протянул руку к папке и раскрыл ее. «Симфония Искажений», — представился ему титульный лист. «Ну здравствуй, Симфония», — усмехнулся про себя Фрэнки и перевернул страницу. «Часть первая. Коррозия» — и бесчисленные черные букашки-ноты поползли со страницы ему на рукав, расплылись, рассыпались миллионом бесплотных многоточий, разъедая саму реальность перед его глазами, складываясь в буквы: «Ты — хочешь — играть?..»

Фрэнки моргнул и нервно захлопнул папку.

— А, кхм… Я думал, мы начнем с этюдов-Искажений?..

— Зачем? — весело спросил Сид. — Помнишь, ты вывел из этюда чистую, правильную мелодию? И сыграл ее? Ищи так же, только с Симфонией. Найди закономерность, освободи мелодию от искаженной шелухи, предназначенной в корм Резонансметру, выслушай ее, прочувствуй и поправь в меру своего разумения, либо скажи мне, что поправлять ничего не надо.

— Тебе? А ты собрался исполнять Симфонию, что ли?.. — Фрэнки взглянул на него с удивлением. — От тебя же никакого толку, как я понял.

— Ну да. Никакого толку. Но ты все-таки скажи.

Фрэнки демонстративно отложил папку в сторону.

— Послушай, я не собираюсь работать вслепую. — Он говорил подчеркнуто спокойно, но внутри у него все клокотало от возмущения. — Ты обманул меня с этюдами. Так ведь? Ты обманываешь меня и прямо сейчас. Я должен знать, что делаю. Я должен знать о последствиях. Правду. Если ты не готов открыться мне, когда мы дошли до этой черты, когда у меня в руках текст Симфонии, катись отсюда вместе со своими нотами и не возвращайся, пока не передумаешь.

— Хм… — Сид сел на постели с выражением крайней досады на лице. — Какой же ты все-таки въедливый тип. Ну да, положим, с этюдами я тебя и правда обманул. А что я тогда наплел хоть? Какую цифру назвал? Семь?

— Двадцать шесть.

— А, точно. Двадцать шесть. Двадцать шесть этюдов, они же Эталонные Искажения, вплетены в текст Симфонии и представляют собой образцовые измерения, которым должен соответствовать каждый открытый мир? Так я говорил?

Фрэнки кивнул, внимательно наблюдая за ним. Сейчас, когда они приступили к работе над тем, ради чего и познакомились, Сид казался ему подчеркнуто, неестественно беспечным — и одновременно с тем каким-то значительным. Словно он тщательно взвешивал каждое слово, каждое движение — и первый смеялся над своими действиями; или даже словно кто-то вел его, кто-то незримый (Симфония?), указывая, как себя вести и что делать, а ему оставалось только подчиняться, смеясь над собственной беспомощностью.

— Просто мне двадцать шесть исполнится осенью, вот я и назвал эту цифру, — пояснил Сид со смущенной улыбкой. — Первое, что в голову пришло. Этюды-Искажения тебе не нужны. Они представляют собой разве только историческую ценность. Они важны — как память. Как чья-то жизнь…

— Жизнь?

— …воплощенная в мелодии. И с их помощью я просто-напросто хотел тебя проверить. На что ты способен. Да, они действительно содержат в себе Эталонные Искажения. Да, ты сам убедился, что такое Искажение можно создать искусственно в пределах звучания инструмента, — вообще-то подразумевается Резонансметр, но для тебя и пианино срезонировало. Но в Симфонии нет ни следа от них. Это просто охапка душ. Если хочешь, называй их жертвами Симфонии.

— Опасно звучит, — недоверчиво хмыкнул Фрэнки, хотя внутренне он был заворожен объяснением (правдивым ли?).

— Чтобы ты лучше понял, я вкратце обрисую тебе принцип действия Резонансметра, — продолжил Сид. — Тебе это ни к чему, ведь ты справишься на обычном рояле, но раз уж спросил… Резонансметр — инструмент переборчивый. Он может принять тебя, а может оттолкнуть. Он может быть с тобой ласков и благозвучен, а может терзать твои уши страшной какофонией. Иными словами, Резонансметр ровно таков, каков исполнитель. Ты удивился, почему он торчит на улице. Да от него ведь и толку никакого, если он сам того не захочет.

— Он что, живой, что ли? — поразился Фрэнки.

— Конечно, нет. Но если он принимает тебя, он будет питаться твоей жизнью. Для создания миров. Ты нажимаешь на клавишу — он берет тебя на крючок.

— Ничего не понял! Чушь какая-то! Какой крючок? Чем питаться? В чем это выражается?

— Ну… забирает энергию, что-то вроде того. Теперь — Эталонное Искажение. Каждое Эталонное Искажение — это, скажем так, душа каждого исполнителя. То, которое воспроизвел ты в Сонном Доле, в том числе. Эталонное Искажение ложится в основу Симфонии: подобно тому, как одна и та же пьеса одного и того же автора звучит по-разному в разном исполнении, меняется и Симфония в зависимости от Эталонного Искажения исполнителя. Ты слышал ведь собственную Туманную Рапсодию в моих руках: твое, да не совсем.

— Значит, — подхватил Фрэнки, похолодев, — все эти этюды — души людей, и все эти люди — умерли?

— Нет, ну зачем же? — рассмеялся Сид. — Считай их просто чем-то вроде фотографий… оттисков внутреннего мира исполнителей.

— А в тот единственный раз, когда была исполнена сама Симфония? Двадцать лет назад? Ты говорил, что исполнитель просто не довел партию — потому что умер?!

— Ну с чего бы! — Сид снова рассмеялся. — Вот прицепился… Резонансметр не сможет тебя убить. Потому что с определенного момента ты физически не сможешь играть. У тебя не останется сил, вот и все. Ничего тут смертельно опасного нет, хотя и приятного мало. И довольно на том. Теперь приблизительно уяснил, что такое Эталонное Искажение?

— Почти… а каким образом оно создается? Неужели исполнитель сам его сочиняет?

— Ну откуда мне знать? Я-то сам не создавал и не планирую. Еще будут вопросы?

— Будут! Что я тут делаю?! — истерично воскликнул Фрэнки.

Сид растерянно взъерошил волосы и взглянул на него с каким-то детским восхищением:

— Ты — спасаешь всех нас! И я тебе уже обещал, что с тобой ничего не случится.

— А что-то должно случиться? — раздался вкрадчивый голос за спиной у Фрэнки. — И чем вы тут вообще тайком занимаетесь в такой час?

— А стучать не учили, Мадлен? — бросил Сид, не оборачиваясь.

Она стояла в дверях, и у Фрэнки перехватило дыхание от ее расслабленно-домашнего, спокойно-самоуверенного вида. Сначала он смущенно отвел взгляд, покраснев и разозлившись на себя, но потом не выдержал — нелепая, четыре года выдержавшая зависимость! — и снова вернулся глазами к ней. К ней — к кому же еще, как не к ней, всю жизнь к ней, к сияюще чистой и отвратительно грязной, к ангельски доброй и греховно циничной, к свету всей его жизни, что обратился в непроглядную тьму, — озаренную новыми робкими, неуверенными вспышками, разом притихшими и погасшими. Как могли они соперничать с нею, болотные огоньки, искусственные звезды? Как он мог допустить хотя бы на секунду, что наивная посредственность Сильвии способна выдержать сравнение с этой всепоглощающей, вечно голодной, всех жертв на свете достойной красотой?

Она взглянула на Фрэнки с презрением — он готов был поклясться в этот момент, что иного и не достоин, — и, покачивая бедрами, приблизилась к Сиду.

— Сильвия тебя искала. Хотела о чем-то поговорить. Я отправила ее спать.

— Правильно сделала, а теперь отправляйся спать сама, — предложил Сид и протестующе дернул головой, когда она хищно запустила пальцы ему в волосы.

— Но я не хочу, — возразила Мадлен, томно изогнувшись, поцеловала его в уголок губ и сразу отстранилась. Ее глаза призывно сияли.