Фрэнки сгорбился и повернулся к фортепиано, смешавшись, но отражения на лакированном дереве безжалостно приковали его взгляд: ему открывалась чувственная, похотливая сторона Мадлен, и хотя внутренне он сгорал от стыда, ревности и других противоречивых эмоций, он не издал ни звука, не шевельнулся, завороженно наблюдая за действиями этой прекрасной куклы и невольно представляя себя на месте Сида. А еще задаваясь вопросом, как тот поведет себя, что предпримет, что выберет: соблазн или Симфонию? Любовь или дружбу?

Оправдывая лучшие из ожиданий, Сид вместо ответного поцелуя указал Мадлен на дверь:

— Ты не у себя в комнате. И не у меня. У тебя совесть вообще есть?

— А у тебя прямо-таки есть, — Мадлен усмехнулась, резко толкнула его на кровать и забралась сверху. — Вчера как будто не было. Или ты стесняешься этого нелепого уродца? — Она обернулась в сторону Фрэнки и презрительно добавила: — Мне вот все равно, для меня он пустое место.

В этот момент Сид схватил ее за плечи, опрокинул на подушки и таким образом поменялся с ней местами. Запястья Мадлен оказались перехвачены и прижаты к постели. Ее волосы разметались по покрывалу смятым дождем, грудь высоко вздымалась и опускалась. Как много Фрэнки отдал бы за то, чтобы прикоснуться к ней сейчас! Но не мягко, не трепетно, как мечталось ему четыре года назад, без следа нежности; как он хотел бы сдавить ее точеную шейку и наслаждаться ее агонией! А заодно и Сида придушить, предателя, лжеца, растоптавшего его доверие! Еще вопрос, с кого бы лучше начать; но позорно ватные ноги не позволяли ему даже встать, а если бы он издал хоть звук, получился бы невнятный писк. Какое уж там возмездие!

— Пустое место, говоришь? — меж тем хрипло спросил Сид, обращаясь к Мадлен. — А вот для меня ты — пустое место. Одна ночь не заставит меня ползать у твоих ног, знаешь ли. Держи себя в руках и не унижай своими действиями себя, меня и моего друга.

«Он сказал — друга?..» — тут Фрэнки будто включился: приступ ярости заставил его ощутить прилив сил.

— Вот именно! — вскричал он противным сиплым голосом, грохнув кулаком по клавиатуре и получив в свою поддержку истошный вопль искалеченного инструмента. — Что вы творите в моей комнате! Убирайтесь!

— А кто тебе слово давал, малыш? — спросила Мадлен. Она уже сидела на постели и невозмутимо поправляла волосы, наблюдая за Сидом, который принялся нервно мерить шагами комнату.

— Фрэнки тебе не малыш! — взорвался он. — Черт, черт, черт, ты сорвала нам репетицию! И зачем я только с тобой связался?

— Зачем? — переспросил Фрэнки. — Чтобы мне досадить, может быть? И Мадлен, может быть, тоже поэтому с тобой и связалась? Может быть, вы все тут просто мечтаете уколоть меня побольней, а? А потом посмеяться!

— Не обольщайся, — улыбнулась ему Мадлен. — Никому ты здесь настолько не нужен. Раньше я жалела тебя, а зря. Только посмотри, в кого ты превратился. Истеричный ребенок-переросток. Да ты и мизинца своего приятеля не стоишь.

— Разумеется, не стою, ведь у меня нет таких деньжищ, — горько усмехнулся Фрэнки.

— Дело не в деньгах. Не только в них, — она спокойно поднялась, облизнулась в сторону Сида и вышла, на прощание потрепав «ребенка-переростка» по голове: жалкая пародия на материнскую ласку.

Фрэнки с трудом подавил в себе желание заломить ей руку и надавать пощечин. Все рухнуло, все обернулось обманом; и пусть у него не было никаких прав на Мадлен, пусть Сид и предупреждал его в самом начале, что не собирается упускать свой шанс, случившееся оставалось в глазах Фрэнки ударом, нанесенным из-за спины, неожиданной и неслыханной подлостью; и шаткий, упорно подтачиваемый поведением Сида, на обманчивое мгновение показавшийся крепким мостик, возведенный меж ними и называемый дружбой, рухнул в пропасть. Любовь и смерть шагают под руку, выкрашенные в единый цвет: все верно, и этот цвет красный, яркий, честный, а вот ненависть — ненависть синяя, темно-синяя, леденяще грязная, как мутная взвесь в глазах предателя.

— Как ты смеешь называть меня другом после того, как был с ней, прекрасно зная, что я люблю ее, люблю до сих пор! — обратился Фрэнки к нему, дрожа от гнева. — Второй раз за всю свою жизнь я доверился кому-то — и так же, как и в первый, меня втоптали в грязь! Да будь ты проклят! Будь проклят тот день, когда мы встретились! Я желаю тебе смерти в ближайшем Искажении!

Сид выслушал его тираду с самым отрешенным видом. Ни напускного, неестественного веселья, ни раздражения или злобы, ни чувства вины не отразилось на его лице, — только пустота и усталость; и что-то еще, какое-то мистическое, обреченное спокойствие, бледная ирреальная тень, которая придала плавную значительность его движениям, когда он потянулся к заветной папке, прячущей и охраняющей Симфонию, сгреб ее и раскрыл навстречу подслеповатым глазам Фрэнки, выпуская наружу сонм черных призраков и блеклых видений, ураган и шум прибоя, багрянец Первого Искажения и тысячи падающих и гаснущих звезд.

— Взгляни лучше сюда, — произнес он бесцветно; голосом его говорила сама Симфония. — Отвлекись от своих проблем. Мы — все — не имеем — значения. Важна лишь она, остальное — не на своем месте. Пропусти ее через себя. Познай и создай совершенство. И я обещаю: в тот же день я навсегда исчезну из твоей жизни. Ты получишь свои деньги, вернешься домой и никогда больше не увидишь меня. И к тебе вернется спокойствие.

Фрэнки нервно сглотнул, потрясенный. Его бесправная ревность разом показалась ему мелочной и ничтожной, жалкой страстью, стыдливо спрятавшейся перед лицом самой Бездны; бесконечное множество осколков безликих миров плескалось в глазах Сида и рвалось в его объятия со страниц Симфонии. Вот он, последний кусок мозаики, верная тональность, вот Сид настоящий — безумный, потерявший себя меж мирами и буйством чуждых красок заполненный, не манипулятор, не кукловод, даже не человек, но послушная марионетка в бесплотных руках Симфонии, переливающаяся черно-красно-синим. Нужно было встать, уйти, хлопнув дверью, бежать от обжигающего дыхания Бездны, вернуться в Сонный Дол первым поездом, но Фрэнки уже был заражен этим безумием, покорен, зачарован предчувствием музыки, способной стирать любые границы, опутан по рукам и ногам ее многоцветьем, — поэтому он всем сердцем откликнулся на предложенную Симфонией сделку, позволявшую ему сохранить гордость и не потерять — ее.

— Так ты обещаешь, что день исполнения будет последним днем нашего знакомства? — уточнил он. — Прекрасно. Тогда я начну работу прямо сейчас.

Сид согласно кивнул, и папка мягко переплыла из его рук в руки Фрэнки, и на секунду тому показалось, что Симфония не хочет расставаться с Сидом, оплетенным ее черной сетью и нанизанным на тысячи черных крючков-нот. Стряхнув видение, Фрэнки достал первый лист, поставил на пюпитр.

«Я собираюсь тебя убить!» — глумливо напомнили ему первые же строчки слова бывшего друга по пути в столицу.

«Уже убил», — отмахнулся Фрэнки.

Он осторожно взял первый аккорд, и ночное спокойствие разъела ржавая ломкость искореженной тишины.

========== 4. Исполнитель ==========

С самого детства Фрэнки считал музыку единственным способом заполнить внутреннюю пустоту, выразить невыразимое. Иногда ему это удавалось: неверные, неуверенные отрывки легкими шажками ступали по краю души, словно боясь окунуться, пробуя, не холодна ли кровь у самого сердца. Но чаще он создавал мелодии, танцующие в воздухе над водой его личного моря, порхающие на невесомых крыльях, создавая внутри волнующую рябь, но никогда не погружаясь. Они проносились мимо, терялись и путались в многоголосых наслоениях, преломлялись через призму чужих исполнений и возвращались к нему в неузнаваемом виде — уже ни на что не годные, уже не его.

Чужой предстала перед ним и Симфония. Черпая кровь из другого сердца, она не желала раскрываться перед Фрэнки, будто женщина, хранящая верность другому. Он срывал с нее покровы слой за слоем, но она не давалась: сразу пряталась за крышкой фортепиано, просачивалась между клавишами и заползала под манжеты. Невидимая ржавчина разъедала невидимый мир в согласии с указанной в заголовке коррозией, но реальность оставалась слепа и глуха, — как и Фрэнки.