— Сначала выслушай просьбу номер два. Как тебе идея восстановить Мнимое Зазеркалье?

— Что?..

— Я много думал об этом городе, — пояснил Брэдли. — Пропадает ведь почем зря в глухом лесу. Почему бы не построить там что-нибудь? Приятная зелень, близость к столице. Резонансметр разберем тихонько по винтику — он ведь так и остался там?

— Что за невероятная чушь! — Фрэнки вскочил с места, едва не пролив на себя вино.

— А что ты так разнервничался? Дай я объясню. Видишь ли, я тут потихоньку спиваться начал. И мучили меня мысли, что ничего я за свою жизнь не достиг. И уже не достигну. Тебе, Фрэнсис, не понять: ты-то с самого детства был на своем месте. Пишешь такую прекрасную музыку, радуешь и волнуешь людей. А простым смертным вроде меня остается только строить воздушные замки. Вот я и построил свой: начал мечтать, что каким-то образом поучаствую в восстановлении Мнимого Зазеркалья и тем самым принесу пользу.

— Твой замок не воздушный, — возразил Фрэнки, — он построен на костях. Это проклятое место заслужило забвение. Бросай пить, у тебя явно мозги от алкоголизма помутились.

— Да пробовал уже, но не могу. Понимаешь, лезут всякие мысли… Не у всех ведь такая короткая память, как у тебя.

— Нет уж, это как раз у тебя короткая память, если ты можешь так спокойно говорить о Зазеркалье!

Брэдли неожиданно рассмеялся и сунул руку в карман.

— А я все думал, отдавать тебе или нет, — произнес он, достал мятый конверт и протянул его Фрэнки. — Нужно ли тебе. Все-таки ты изменился, Фрэнсис, и как будто оставил прошлое.

— Что это?

— Письмо, которое я нашел в ту ночь, когда сторожил тебя, ты еще наступил на него. Оно адресовано тебе. Тогда я просто положил его в карман: мы оба спешили, а потом было уже не до того. И я совсем забыл, что оно у меня. А недавно нашел свой старый пиджак, решил постирать, оно и вывалилось. Я его запечатал и решил отдать тебе. Правда, сомневался, стоит ли.

Фрэнки смотрел то на конверт, то на Брэдли, все еще не до конца понимая, в чем дело.

— Ладно, мне пора, больше мне делать тут нечего, раз идея с Зазеркальем тебе не понравилась, — сказал наконец тот и взял свою шляпу. — Поищу себе другого спонсора. Но приятно, что ты все-таки не забыл меня, Фрэнсис. И спасибо, что помог с деньгами. Здоровья твоей жене и малышу.

Фрэнки пробормотал что-то невнятное в ответ: он не знал, хочет ли видеть Брэдли еще хоть раз. Ему не нравилось тоскливое чувство, поднявшееся внутри, словно все не так и чего-то не хватает, а еще он ощущал, как расширилась пропасть между ними двумя, никогда особо не ладившими. Луч света из вчера оказался обманчивым: вчерашнее солнце уже не поймать. Визит Брэдли выглядел скорее пародией на былые дни, неполноценной и жалкой попыткой вернуть ушедшее. Фрэнки рассудил, что такие встречи скорее оскорбляют, нежели воскрешают прошлое, повертел оставленное ему послание в руках, пожал плечами, разорвал конверт и вытащил исписанный листок.

Автор письма не подписался, но сердце у Фрэнки учащенно забилось, едва только он пробежал глазами первые строки.

«Фрэнки,

не знаю, зачем я решил тебе написать. Завтра все кончится. Мне будет уже все равно. Но, наверное, я не хочу, чтобы ты думал обо мне плохо после того, как меня не станет. А может, хочу попрощаться. Хотя бы так. Ты не увидишь это письмо ни завтра, ни через день, может быть, никогда не увидишь, но это ничего, вообще-то оно и не стоит твоего внимания. Просто мое последнее эгоистичное желание. Попытка объясниться.

Я никогда не собирался обрекать тебя на смерть. Еще до нашего знакомства я твердо знал, что работать над Симфонией тебе, а исполнять — мне. Ты слишком молод и слишком чист, чтобы умереть. И ты гений. Ты нужен здесь.

Я также никогда не питал иллюзий насчет того, насколько безопасно исполнение Симфонии. Я думал, что готов умереть ради искоренения Искажений. Но я оказался слаб и малодушен. Как только мы встретились и завершение Симфонии оказалось не за горами, я испугался по-настоящему. Я хотел, чтобы меня спасли. Остановили. Удержали. Я мечтал, что положу руки на эти смертоносные клавиши, и тут явишься ты, знаешь, как в кино, ха, — и скажешь что-то вроде: «Нет! Остановись! Давай просто жить, как жили двадцать лет до этого дня, пусть все как-нибудь само образуется!» Именно поэтому я показал тебе Мнимое Зазеркалье, хотя ты не должен был знать о его существовании. Единственная моя серьезная ошибка. Если ты читаешь это письмо, значит, ты не пришел. Благодарю тебя.

Я боялся, мечтал о спасении, но я постарался сделать все, чтобы ты не смог и — не пожелал меня остановить. Кто-то падает и гаснет — кто-то живет дальше со шрамом от ожога, помнишь? Я не хотел тебя обжигать.

Не знаю, чего я добился и кем ты меня считаешь после всего, что случилось, но для меня ты был самым лучшим, самым близким другом, несмотря на наше недолгое знакомство, на множество проблем и препятствий. Странно, но я к тебе привязался до невозможности. Я даже позволял себе считать тебя братом. Жаль, что я не смогу сказать тебе об этом».

Далее письмо обрывалось, еще две строчки были беспощадно вымараны.

— Жаль?! — вскричал Фрэнки, обращаясь к пустоте. Его губы предательски задрожали. — Жаль — и все? Узнать через два года, по чистой случайности, что ты считал меня братом! Как ты жесток, Сид! И что мне теперь делать? Ты не уехал и не попал в свой Город. Ты просто умер! А раз так, зачем мне эти мертвые чувства? Почему ты не сказал о них, когда мы оба были живы?!

Он капнул слезой на письмо и сразу вытер глаза сердитым детским жестом. Слово «обжигать» расплылось — намокло, не угаснув.

Сунув клочок бумаги в карман, Фрэнки подошел к роялю и задумчиво откинул крышку: он надеялся заглушить впившуюся в сердце тоску, выплакавшись в мелодии. Симфония, которую он так и не дописал. Первая часть — легкая, мягкая и беззаботная, в темпе аллегретто, вторая — andante maestoso, беспокойная и тревожная. Рожденные далекой уже весной, они были дописаны осенью; между замыслом и воплощением прошло одно сумбурно счастливое лето. В простой мотив вплелись осколки синевы, сотни падающих и гаснущих звезд, а еще — такие же мертвые и неуместные теперь чувства. Они звучали, мечтая быть услышанными, но разбивались о равнодушную стену тишины. Строки письма и звуки музыки не могли встретиться и переплестись: навечно остались в соседних измерениях, которым уже не суждено пересечься.

«Ты мне нужен, нужен, нужен здесь, — молила симфония. — Ты столь многому научил меня. Ты открыл мне ценность дружбы. Ты показал мне, сколько силы может быть в слабом человеке. Ты заставил меня поверить в бескорыстие и самоотверженность. Благодаря тебе я вырос и расправил крылья. Но к твоему свету мне никогда, никогда, никогда не приблизиться».

— Что такое? Ты плачешь? — спросила заглянувшая в комнату Сильвия. У нее был растрепанный и сонный вид — похоже, музыка разбудила ее.

— Нет, — он покачал головой и тихо взял финальный аккорд. — Нет. Просто в глаз попало что-то.

— Так красиво, — выдохнула его юная жена, прислушиваясь к тому, как последний отзвук неоконченной симфонии умирает в воздухе. — А когда ты начнешь работу над третьей и четвертой частями?

— Над третьей и четвертой? Пусть они звучат в другом измерении, — сказал Фрэнки, улыбнувшись.

И поднялся ей навстречу, пряча шрам от ожога.