— Думаю, капитан Кент выразит некоторое недовольство, — говорит Леопольд. Недовольство — это мягко сказано.

— Капитан Кент — образцовый офицер. Она повинуется приказу, — отвечает Мельбурн. Леопольд косится на него.

— Да.

***

К концу недели она наконец приходит в себя, и ее можно навещать. Он одновременно и жаждет, и страшится встречи с ней.

Зайдя за прикрывающую ее койку ширму, он обнаруживает ее лежащей неподвижно, с закрытыми глазами. Решив, что она спит, он просто пользуется моментом, чтобы просто осмотреть ее.

Одна рука открыта и вся в багровых ссадинах, кожа вокруг одного глаза синевато-лиловая от удара лицом оземь. Скверная царапина на щеке. Но рука, которой она прикрылась, похоже, приняла на себя основной удар, потому что в остальном ее лицо в порядке. Мельбурн испускает судорожный вздох. По одной этой руке можно догадаться, как выглядит все остальное.

На волосок от… На тоненький-тоненький волосок.

Но тут она начинает шевелиться — кажется, услышала его.

— Капитан, — произносит он тихо. Она осторожно поворачивает голову на подушке и улыбается ему, и грудь его проседает от облегчения и любви. — Рад видеть вас в сознании, — улыбается он, садясь на стул рядом с койкой. Рад видеть тебя живой. — Как вы себя чувствуете?

— Мне дали морфия, — слабым голосом отвечает она. Он кивает, улыбаясь. — Морфий помогает.

— Рад слышать.

— Дядя приходил, — добавляет она. Мельбурн опускает глаза.

— Да.

— Он сказал, что запросит в штабе мой перевод. — Отчаяние сквозит в ее голосе. — Но я не хочу, — шепчет она. На подушку с щеки соскальзывает слеза.

— Знаю, — ласково отвечает он. — Но вам тут нечего делать до выздоровления.

— Я могу принимать участие в планировании операций, — спорит Виктория. — Гарри может руководить.

Он улыбается мимолетной грустной улыбкой.

— Гарри лейтенант.

— Его могут повысить, — не сдается она. Он смотрит ей в глаза, пока она не отводит взгляд. — Вы считаете, что мне нужно уехать, — с горечью бросает она.

— Нет, — качает он головой. Она поворачивает к нему голову. Голос его дрожит от эмоций. Она растерянно моргает. — Я хочу, чтобы вы были в безопасности. — Чувствуя знакомый комок в горле, он сглатывает. — В этом я солидарен с вашим дядей.

— Здесь я буду в безопасности. — Он продолжает смотреть на нее, подняв брови, и она опять отворачивается с сердитым вздохом. — Пожалуйста, — шепчет она. — Не отсылай меня.

— Я бы никогда тебя не отослал, — искренне отвечает он, тихим, хриплым голосом, и опять сглатывает. — Это не мне решать. — Еще одна слезинка выкатывается из ее глаза, и когда он протягивает руку, чтобы вытереть ей щеку, она закрывает глаза при его прикосновении. — Прости, — шепчет он.

— Когда? — спрашивает она, не глядя на него.

— Через неделю-другую. Когда ты достаточно окрепнешь.

Они еще некоторое время молчат. Наконец он оглядывается — ширма достаточно эффективно отгораживает ее койку, и, слегка откинувшись назад, он берет здоровую ее руку в обе свои ладони, ласково поглаживая тыльную сторону. Она поворачивается и смотрит на него сонными глазами. Не сводя взгляда с ее глаз, он подносит ее руку ко рту и прижимается губами к ее пальцам.

— Я люблю тебя, — шепчет он. Осторожно вернув руку на место, он поднимается и выходит.

***

Он навещает ее накануне отъезда. Гарри собрал ее вещи, и теперь они свалены в изножье ее койки, создавая такое явственное ощущение окончательности, что его опаляет вспышка гнева.

Он не хочет, чтобы она уезжала.

Она лежит, но вряд ли спит: он не заглядывал к ней за весь день, она наверняка его ждет. Он стоит у края ширмы, смотря на нее. Она так красива, даже со всеми этими переливающимися всеми цветами радуги кровоподтеками и гипсом на руке и ноге. Пожалуй, он никогда еще не любил ее так сильно, свою петарду-капитана, но как же больно тянет в груди. Она уезжает.

И она, наверное, почувствовав его присутствие, поворачивается в его сторону и неловко, на одном локте, приподнимается на узкой койке. Он подходит и придвигает подушку, чтобы она могла на нее опереться. Она бормочет тихое «спасибо».

Мельбурн садится на стул у койки, но оба еще долго молчат. Он сидит, уперев локти в колени, теребя фуражку, и слышит шершавый шелест грубых больничных простыней, сминаемых ее пальцами, и не знает, что сказать.

— Я еду в Париж, — наконец произносит она. Он кивает.

— Разведка, — говорит он. — Удивительно, что тебя с самого начала туда не направили.

— Я сказала, что не собираюсь переводиться, если меня запрут в кабинете, — объясняет она. Он кивает, слегка изогнув губы. Ну конечно. — Я бы не ушла из Сопротивления, чтобы сидеть за письменным столом.

— Нам и там люди нужны, — замечает он. — За письменными столами люди взламывают немецкие шифры. — Она смотрит на него сердито. — Но я рад, что тебя не заперли в кабинете, — тихо признается он. Выражение ее лица смягчается.

— Я тоже. — Она теребит краешек одеяла. — Я буду скучать по тебе.

Я скучал по тебе последние две недели, думает он.

— Я тоже.

— Не думаю, что смогу писать.

— Да уж, — печально улыбается он. — Это вызовет вопросы. — Она улыбается. — Но оттуда ты сможешь приглядывать за своей командой.

— Да, — кивает она. — И за тобой.

— Со мной всё будет в порядке, — говорит он. — Я уже не участвую в боях. Слишком старый, — добавляет он полушутя.

— Слишком ценный, — возражает она с жаром. Он с улыбкой качает головой. — Береги себя, — шепчет она. Он поднимает голову — глаза ее блестят.

— Со мной всё будет в порядке, — повторяет он, сглатывая комок и беря ее за здоровую руку. — Это ты береги себя. Выздоравливай.

— Я буду в Париже, — почти смеется она. Он только мычит и морщится, и Виктория хихикает.

Они снова умолкают, и ему так хочется обнять ее, сказать, что всё будет хорошо, что с ним ничего не случится, что он сделает всё возможное, чтобы победить в этой нелепой войне и вернуться к ней как можно скорее. Просто притянуть ее к себе и укрыть от всего плохого на свете. Но он не может этого сделать, а потому ограничивается тем, что ласково поглаживает тыльную сторону ее ладони.

Скоро она начинает то и дело прикрывать рот, пытаясь скрыть зевоту, и он с улыбкой кладет ее руку обратно ей на колени.

— Спи, — тихо говорит он. Она мотает головой. Она просто не хочет прощаться.

Он тоже не хочет.

Он поднимается и, наклонившись, прижимается губами к ее лбу. Отстранившись, он видит сбегающую по щеке слезинку, и у него сжимается сердце от мысли, что он опять заставляет ее плакать.

— Не плачь, — шепчет он. — Пожалуйста, не плачь. — Усевшись на краешек узкой койки, он осторожно берет ее руку. Виктория поднимает на него глаза, мельком взглянув на его рот, и он знает, знает, чего она хочет — и он склоняется вперед и целует ее губы. Виктория отвечает с каким-то отчаянным жаром, подавшись вперед, обвивает руками его шею, и он не может не ответить с равным жаром, обхватив ее щеку ладонью. Но разум в конце концов напоминает ему, что они в госпитале, и кто-нибудь может заглянуть за ширму в любую минуту. Он отстраняется, легонько прижавшись лбом к ее лбу. Оба тяжело дышат.

— Я приду утром до твоего отъезда, — тихо говорит он, смотря ей в глаза. — И война скоро кончится, не успеешь и глазом моргнуть, и тогда я приеду в Париж и найду тебя.

— Я сама тебя найду, — говорит она. — Мне будет проще — ты будешь на фронте. Когда объявят об окончании войны, я найду тебя. — И столько решимости, столько яростной уверенности в ней, его петарде-капитане, что Мельбурн невольно ей верит.

***

Интересно, думает он, шагая к своему кабинету, какое-такое срочное дело может требовать его внимания так безотлагательно. Война-то окончена. Неужели нельзя дать людям хоть пару часов попраздновать? Но Альфред был весьма настойчив, а потому Мельбурн, оставив свой виски на попечение ликующего Палмерстона (и строго предупредив, что лучше бы напиток остался нетронутым к его возвращению), пробирается через оживленную шумную толпу, заполнившую улицу, к уже знакомому зданию, в котором располагается его кабинет.