Виктория отступает на шаг, слегка раскрыв рот и тряся головой. Слово «Предатель» так и читается у нее на лице.

— Пока у вас еще есть такая возможность, — осторожно добавляет Мельбурн, зацепившись взглядом за еще незаживший порез на ее лбе. — Если так и дальше пойдет, то с помощью американцев война закончится к июлю.

Она молчит. Он не может заставить себя посмотреть на нее, он не выдержит вида обиды на ее лице.

— Почему вы так отчаянно хотите, чтобы я уехала? — спрашивает она, и тон ее выдает, что она знает ответ. Он тихонько выдыхает — он-то думал, что у нее уже всё прошло. Он явно ошибался: смотрит она на него так же, как смотрела тогда, несколько недель назад, на этом самом месте — осознание этого приходит уколом вины.

Не может он быть ей нужен.

Он не отвечает, и тогда она делает шаг навстречу, близко, очень близко. Взгляд ее пронзителен. Моргнув, он опускает глаза на собственные ноги.

— Чего вы боитесь? — спрашивает она. О, если бы она только знала. Он боится ее смерти. Боится увидеть, как в лагерь ввозят ее безжизненное тело. Боится, что ее тело никогда не найдут.

Ее серьезность его ужасает: в этом ее взгляде именно то, чего он опасался.

— Много чего, — произносит он наконец. — Что придется однажды отправить телеграмму вашей матери, — признает он, демонстративно встречаясь с ней взглядом.

— И всё? — тихо спрашивает она. Он выдыхает.

— Нет, — шепчет он. Но нет, нет, нельзя. Нельзя. Нельзя ей связываться с ним. Нельзя ей делать такое. У него кружится голова. — Прошу вас, — молит он внезапно охрипшим голосом. — Есть правила. Они существуют не просто так.

— Альберт сказал, что вы едва не ударили его, когда он вернулся без меня. Мне кажется, поздновато вспоминать о правилах, — замечает она. Он фыркает. Есть такое. — Вы сами твердите, что войне скоро конец, — мягко добавляет она через несколько секунд. Он поднимает на нее взгляд.

После войны.

Он качает головой.

— У вас вся жизнь впереди. Я даже не должен был… — он умолкает, кляня свой язык, пиво, усталость и эмоции, его развязавшие. В ту секунду, когда объяснение возникло в его голове, оно казалось логичным и правильным и не замедлило соскользнуть с его губ, но…

— Что не должны были? — спрашивает она, прежде чем он успевает взять себя в руки. Она гневно хмурит брови.

— Я не должен был быть здесь. Я не ожидал, что стану генералом, — лжет он, глядя на нее, но она качает головой. На лице ее смесь ужаса, беспокойства и чистой злости — она видит его насквозь.

— Не смейте больше так говорить, — на одном дыхании говорит она, тыча в него пальцем и мотая головой. — Никогда. — Она задыхается от слез, и он проклинает свою глупость.

— Простите, — быстро произносит он. — Не следовало так говорить. Это несправедливо.

— Не следовало так говорить, потому что это не должно быть правдой! — восклицает она.

— Это и не правда. Теперь уже не правда, — говорит он, глядя ей в глаза. — Прошедший год напомнил мне, за что я сражаюсь. — Он судорожно втягивает воздух в легкие. — Вы мне напомнили.

Она смотрит на него, не моргая с секунду, а потом делает глубокий вдох и сразу выдох, и он запоздало замечает решительный блеск в ее глазах.

— Я думаю, что вы меня любите, — произносит она, чуть задохнувшись, но в голосе ее он слышит уверенность. Он смотрит в пронзительные голубые глаза.

— Да, — тихо признает он. Нет смысла изворачиваться, врать ей было бесполезно. Она уже знала.

— Я люблю вас, — ее шепот ломает в нем что-то.

— Знаю, — шепчет он тоже, не доверяя своему голосу. — Зря.

— Знаете, я устала слышать чужое мнение о том, что мне следует делать со своей жизнью вне Британских вооруженных сил, — говорит она. Он закрывает глаза и чувствует вдруг осторожное прикосновение ее руки к своей щеке, ласково скользнувший по его скуле палец. У нее такие теплые, мягкие руки — ему бы оттолкнуть ее, но он так отчаянно этого желал, он так жаждал ее прикосновения, ее любви… и потому он накрывает ее маленькую ручку своей ладонью. — Пожалуйста, — шепчет она.

Прерывистый вдох. Он открывает глаза. Она уже так близко, и предательский разум, соучастник сердца, напоминает, что они стоят в дверном проеме офицерской столовой, и других возможностей у него может не быть. Он быстро озирается вокруг: никого. Никого, кроме них двоих.

— Сейчас Рождество, и наш уголок ада, кажется, замерз, — медленно произносит он, поднимая глаза. Он наблюдает, как она следует его примеру, и невольно улыбается, видя ее разинутый рот и порозовевшие щеки. Она опускает голову, упершись взглядом ему в грудь, но наконец набирается смелости заглянуть ему в глаза — всё это за какие-нибудь пару секунд. Ее рука, только что лежавшая на его щеке, опускается ему на грудь.

— Совсем замерз, — соглашается она, украдкой посмотрев на краешек его рта, и он, подойдя к ней вплотную, прижимается губами к ее губам. Они мягкие и теплые, несмотря на холод, но мгновение спустя он отрывается от них, чтобы взглянуть на нее. Виктория моргает, и уголки его губ слегка приподнимаются: такой ошеломленной она выглядит. Он-то наверняка выглядит как всегда.

Она снова бросает взгляд на его рот, и рука ее скользит от его груди к шее и притягивает его вниз, требуя нового поцелуя, и он более чем счастлив повиноваться. Он и забыл, как это прекрасно — целовать кого-то, кто тебя любит.

Наконец он отстраняется, прижавшись лбом к ее лбу, нежно поглаживая ее плечи. Она прижимает ладони к его груди.

— Я решила, что омелу можно оставить, — говорит она.

— Вот оно, праздничное настроение, — усмехается он. Она хихикает. Сердце оглушительно колотится в его груди.

Ей это не понравится, но по-другому никак. Он генерал, она капитан, и пусть она формально не у него в подчинении, такие отношения не поощряются. Это опасно. Это неразумно. И да поможет им Бог, если об этом узнает ее дядя. Или ее мать.

Но против компромисса она возразить не должна.

— Сейчас еще не время, — говорит он осторожно. Она отстраняется и кивает.

— Подождем, — объявляет она. В голосе ее едва заметно сквозит страх, и его лицо смягчается. Разве же он мог бы не ждать ее? Теперь он от нее не откажется — если только она этого не захочет. — И я никуда не поеду, — добавляет она. Он улыбается и, подавшись вперед, запечатлевает на ее щеке нежный поцелуй.

— Думаю, ждать придется недолго, — шепчет он ей на ухо и чувствует, как она дрожит в его объятиях.

***

На следующее утро у нее усталый вид. Неудивительно, если учесть, что расстались они накануне во втором часу утра — зато счастливые. Она замечает его с другого конца столовой, и от ее застенчивой полуулыбки его сердце воспаряет. Он улыбается в ответ и поспешно опускает взгляд, усилием воли придавая своему лицу вид, более приличествующий генералу — которому совершенно точно не следовало накануне долго-долго целовать капитана УСО под омелой, висящей в нескольких футов от этого самого стола, за которым он сейчас сидит.

— С Рождеством, генерал, — окликает его Виктория, и он оглядывается.

— С Рождеством, капитан. Надеюсь, Санта-Клаус вас не обделил?

Ее губы изгибаются в улыбке.

— Санта-Клаусу придется наверстать упущенное, когда всё это закончится, — говорит она, притворно хмурясь, и он против воли улыбается ее дерзости. Офицерская столовая почти переполнена, и хотя все болтают и смеются и просто радуются жизни, за ней всегда кто-нибудь да наблюдает. Он вздергивает бровь. Она закусывает щеку.

После ужина она встает на пороге столовой. Он с любопытством прищуривается, заметив, что Пэджет поглядывает на омелу. Интересно, как она поступит.

— Мэм, — объявляет Альфред, опускаясь на одно колено перед Викторией и протягивая руку. — Поскольку сейчас Рождество, могу ли я просить удостоить меня поцелуя под омелой?

Мельбурн почти физически ощущает, как напрягаются в ожидании офицеры за его спиной: не так давно она ясно дала всем понять свое мнение на сей счет. Но он просто улыбается.