«Жить надо со вкусом, аппетитом, с настроением. Человечество трудилось столько веков для меня, создавая шедевры в науке, искусстве. Даже просто окинуть взглядом эти сокровища невозможно. И кто-то ещё задаётся вопросом «быть или не быть». Милые мои, – обращался к студентам. – Вы – счастливые люди, родились в прекрасное время, дерзайте, стройте немыслимые планы. Мечты воплотятся в жизнь». За это его прозвали «Мечтай-ка». «Не «Сухарь» и не «Учитель-мучитель», таким званием надо гордиться, – рассказывал он жене за обедом. – Они такие же дети, как мой Альберт».

Альберт, подстать отцу, в мыслях рвался решить главную задачу человечества: сделать человека счастливым. Такой же неугомонный, почему-то думал, что жизнь вечна. С чего это?! Однажды так решил и почувствовал себя свободным. «Время не властно над мыслью, модель совершенной матрицы генов сделает человека сильнее, – утверждал он. – Связь между человеком и его сферой деятельности станет всем очевидной, решающим фактором жизни на Земле». Пытаясь это доказать, он, став аспирантом, практическими опытами приблизился к этому. Волновые гены и голографические хромосомы будоражили его воображение.

Мухи – более чем подходящий биоматериал, он использовал их чаще, чем крыс. Они экономичнее и неприхотливы. Неистовый Альберт день за днём посвящал всё своё время науке, забыв обо всём остальном. Лишь иногда Куколка, его девушка, прорывалась в его сознание и память, воспроизведя её лицо и тело, напоминала тёплой волной о том, что есть ещё чувства. Фото Куколки было заставкой в телефоне. Звонок – и вот Лариса смеётся радостно и поднимает настроение.

«Тщетность всего, кроме бесконечной верховной мысли, смысла сущего. Смысловой запал, сокрушающий всё, что мешает проникновению света» – этот жизненный постулат отца был для него молитвой. Хотя вначале он не мог понять логики высказывания, потом пришло понимание: мысль – это свет, всё остальное – тьма, то есть бессмысленность. Но как быть с чувствами? Он не решался причислить их к бессмысленности. После встречи Ларисы в странном образе Роми Шнайдер на губернаторском балу в рождество сомнения всё чаще посещали его, и он не мог не думать о Куколке. Иногда так хотелось её тепла, близости, смотреть в глаза, что словно огоньки или фонарики, делающие всё вокруг светлее. Что-то необъяснимое и несравнимое, притягивающее и манящее. Хочется видеть это лицо – простое, детское.

Семья Альберта – отец и мать, преподававшие в Ленинградском университете, – попала в Академгородок по зову партии. Тяжелее всего было покидать любимый город отцу, выросшему в профессорской семье известного математика. Ему до последних дней снились белые ночи и разводные мосты, залпы пушки с Петропавловской крепости, отсчитывающие время. Прямые линии проспектов и площадей, поражавшие своей правильностью и изысканностью, заключавшие в себе совершенство сдержанной простоты лаконичной северной холодности мрамора. Безукоризненная завершённость академической архитектуры, что верно и точно отсекала всё лишнее, оставляя лишь классическую стройность. Все, кто жил в этом прекрасном городе, впитавший его величавость, имперский размах, был наделён особым характером петербуржца, что, как залив, мог быть спокойным, невозмутимым, ласкать гребешками лёгкой волны гавань, а то грозить разливом и затоплением, что случалось много раз. Потом вода спадала, волнения утихали. Всё это и последующая блокада в Отечественной войне сделали людей стойкими, упрямыми, с обострённым чувством справедливости. Рождённый петербуржцем, останется им навсегда. У них у всех характер цельный, конкретный, они вдоль да около ходить не будут, скажут, что думают, стойкие, как гранит. Порой кажется – у них у всех что-то от Петра Первого. И грозен, и справедлив, и жертвенен – бросился спасать тонущего.

Как отчётливо перед глазами предстаёт тот день, когда вернулись из эвакуации, из далёкого города Ташкента. После блокады не узнали своего дома, устоявшего, не превратившегося в руины, всего изрешечённого снарядами, со сгоревшей крышей, израненного, как весь Ленинград. Отец рассказывал Альберту, как, будучи ребёнком, видел взрослых, поднимавших город, как он преображался. Голодные, измождённые, разгребали завалы вместе с военными. И как домой отец принёс горсть конфет и кулёк сушек. Запах разрухи, битого кирпича, пыли штукатурки, горечь во рту, першение и забитость носа от гари и копоти обгоревшего, обугливавшегося города. Лишь Нева хранила свою величавость, прибой с залива угрожающе бился о гранит. На набережной люди рыдали, не веря, что остались живы, что любимый Ленинград плывёт, скользит по выстраданной глади мучительных, трагических дней фантастическим кораблём в лучезарное будущее. Все хотели жить, вдыхая сырой воздух города, как самый дорогой бальзам бессмертия. Люди, вновь осознав себя, поражались чистому небу, отсутствию воя сирен. Они обнимались и целовались как самые родные и радовались друг другу, словно воскресшие. Отец часто напевал любимую песню «Спи, мой Ленинград, я тебе спою колыбельную песню свою» тихо, вполголоса. Ему подпевала мама, а потом и для Альберта она стала близкой и понятной. С друзьями за застольем эта песня была обязательна, с оттенком грусти, любви и преданности.

В отличие от отца, Альберт – новосибирское дитя, как правило, каждый отпуск родителей ездил в любимый город встретить белые ночи, полюбоваться расцвеченным городом, что как поэма. В Академгородке Альберт знал все уголки парков, садиков, дворов, всех собак по имени, освоил лыжные трассы по периметру, любимый вид спорта наряду с коньками. Вначале не всё получалось, плёлся в хвосте не только взрослых – ребят, своих сверстников. Потом вдруг произошёл рывок, кто-то высказал предположение, что подрос, конституция способствовала развитию ног и рук. Сразу как-то вымахал, его даже поддразнивали то оглоблей, то каланчой. То время возмужания кажется таким непонятным, далёким и быстротечным. Закончилась школа, а вот у него уже диплом университета. О юность, как тебя воспеть! Сколько же горечи, как и сладости. Ты дорога тем, что не повторишься, освещающим фантомом и звёздным небом, что было, на удивление другим, непостижимым, как жизнь впереди.

«За счёт роста берёт, – говорили ребята. – Шаг хороший, и руки лыжника». Не подозревая, как отчаянно он занимался дома с гантелями и экспандером, ещё помог турник во дворе, мышцы позвоночника укрепил. Стал всех обгонять, на соревнованиях побеждать. Тогда почувствовал лидерство, возникла стремительность тела и мысли, движение в пространстве, наполненного духом мечты, устремлённой в нереальность. Тяга души к невозможному сделала заложником внутреннего одиночества, где чуждое накладывает тень на свет, к которому он стремился. Альберт избегал замкнутости, но выходило само собой, всё ограничивалось кругом интересов: химия, физика, биология – то, чем бредил.

Чем больше был скован внешне, тем больше ощущал потребность внутренней свободы, которую давали только знания. Свой разгорячённый разум Альберт хотел остудить наукой, прагматичной, доказуемой, всё подвергающей сомнению. Удивительное дело – уже будучи аспирантом, понимал: за каждым опытом и выводом следовала неубывающая потребность ощущения души, убеждение, что только одушевлённая наука во благо человека. Это понимание будило стремление к большему познанию, выходящему за рамки сознания. За внешней странноватостью невозможно было не разглядеть его страсть к науке. А могло ли быть иначе, когда в Академгородке обитал необычный подъём духа знаний? При этом он замечал, что не так привлекателен, что не вызывает интереса у девчонок, хотя не тяготился этим.

В этом замечательном месте открытий было столько человеческого тепла, всё так удобно и приятно. Люди понимали: не весь Советский Союз так живёт, государство по максимуму избавило людей науки от рутинного быта. Прачечные, химчистки, столовые, больницы, транспорт – на столичном уровне. Отец всегда подчёркивал, что добросовестность, порядочность – качества советского человека. В перестройку столкнулся с совершенно противоположным, стараясь не утратить оптимизма, пытаясь во всём найти хорошее или хотя бы обнадёживающее. Хулителей социализма обходил стороной и избегал тех, кто страдал перестроечным зудом, превознося до небес западный индивидуализм. Он понимал: что-то не так, людей вводят в заблуждение посулами, как в революцию 17-го года.