– Эрика, Эрика, ты упадёшь, – схватил за подол платьица. – Девочка моя, – засмеялся он, заплакав, – надо быть осторожнее.

Лицо Ганса вдруг озарилось небесным светом, и все вздрогнули, увидев это. Со двора послышались голоса взрослых, по лестнице громко бежали. Внизу под окном женщина с сумками и бидоном, оставив всё на земле, кричала:

– Маруся, что ты там делаешь, опять шалишь, безобразница. Сейчас я поднимусь и наподдам тебе.

Когда испуганная Маруся поняла, чем всё могло закончиться, встав на ноги, робко сказала:

– Простите, дяденька, я больше не буду.

И побежала навстречу ребятам и женщине, что решилась отвести её домой.

Ганс был в слезах, нам было грустно, лишь Шульц напрягся, на лице обозначились желваки. Но этот свет, сияние, что появилось как что-то фантастическое, когда Ганс спас девочку, никто забыть не мог. Кто-то объяснил это эмоциональным эффектом, что Ганс в этот момент, благодаря внутренней энергии испуга, засветился неожиданным явлением, ещё не объяснимым.

Ганс вспомнил, что давно хотел съязвить Шульцу по поводу того, что он спит под двумя одеялами (в отличие от других ему достались две вязенки), «поддевает на мочеполовую систему», как выражался Шульц, и на плечи, что ноют каждую ночь. Как бы там ни было, все считались с его возрастом, да и звание не забывали. Ганс был признателен Шульцу, что каждый раз подчёркивал, как он отлично обил пол железом вокруг буржуйки и что труба, выведенная на улицу, нисколько не дымила.

– Ты молодец, Ганс, видно, хорошо учился на кровельщика, и штукатурить у тебя получается.

Как-то все, затаившись, наблюдали за Шульцем: в бараке, где не разрешалось курить, он достал пачку Мальборо и, глядя на заворожённых ребят, с улыбкой спросил, явно с издёвкой:

– Вы не против, если выкурю одну сигаретку?

Все промолчали и стали с замиранием втягивать сладостный дымок, что струйкой выпускал Шульц. Никому он не предложил, и никто не осмелился попросить. Американской тушёнкой делился, откуда доставал, знал только он. Даже кофе и шоколад на Рождество раздал каждому. В сорок седьмом уже приходили весточки из Германии, слёзы душили солдат, когда они читали письма родных.

Нелепица на голове вроде каких-то шапочек, унизительная роба – всё вводило в тоску. Каждый ждал одного – возвращения в Земли. Слухи о том, что идут переговоры о пленных среди глав победителей, иногда просачивались. По русскому радио, что с трудом понимали всего лишь двое, извлекали крупицы из официоза о Нюрнбергском процессе и создании нового немецкого государства – ГДР. И только во снах пленные были свободны. Любимые, родные, дом, работа. Ганс представлял, как его встретят жена и дочь, что уже не такая маленькая. Он не мог представить, какая может быть… «Такая же, похожая на русскую девочку из соседнего двора, – подумал он, – что нечаянно могла выпасть из окна». Он спас её, озорную, суетливую. Игры, смех, плач у всех детей. «Моя Эрика помогает маме по хозяйству, поливает в огороде из маленькой леечки, не дрыгает ногами за столом, моет руки и спрашивает разрешения погулять в садике возле дома. А, впрочем, какая разница, только бы увидеть её».

После встречи с другом из Берлина вновь в аэропорту, скоро будет в России. Уже в самолёте Габриэль предалась мыслям о Москве, городе, который стал близок и дорог, где провела большую часть своей жизни.

В Москве несколько раз удавалось побывать на воскресной мессе в евангелистском лютеранском соборе Петра и Павла. В тихом местечке в самом центре приютился величественный собор, зажатый со всех сторон зданиями, с маленьким цветником у входа, что заключался в заметной клумбе и крохотных островках зелени поодаль. Дворик был явно мал, он никак не соответствовал собору. Габриэль здесь всё было мило, и, входя, она с трепетом вспоминала Германию. Пение, музыка, колонны, скамейки и люди были до боли знакомы, хотя ни с кем из них она не общалась. Там, сторонясь, в полном одиночестве, на задней пустой скамье она тихо подпевала молитвы на немецком, на мгновения представляя свою маленькую кирху под Кёльном. Кто-то обратился к ней на родном языке, она не сдержала улыбки, ей даже показалось, что этого седовласого статного мужчину с бархатным голосом она где-то встречала, но во избежание расспросов ответила, что не понимает, о чём её спросили, говорит только по-русски, при этом дала понять, что спешит; взяв сумочку, направилась к выходу, унося с собой какое-то необычное приятное состояние души.

«Дом души», – подумала Габриэль, здесь она родная, ближе к Создателю. На время отступали тревоги и затухали обиды. «Мой муж богат, академик Оргиев, руководит институтом генетики, я состоятельная женщина, а внутри беспокойство. Ребёнок – уже взрослый человек, успешный студент, не сегодня-завтра учёный, а всё кажется, что обделила его вниманием и что он не помнит материнского тепла». И как любил целовать её и сидеть на коленках у отца. Время – самое безжалостное, сжимается как «шагреневая кожа», его всё меньше, оно тает. Боже, как быстро пролетела жизнь, один миг.

«Только в воскресенье после службы и праздничные дни разрешалось детям сесть за один стол. Мама готовила вкуснейший яблочный пудинг и вишнёвый пирог. Ни в коем случае нельзя было облизывать пальцы, как и столовые приборы: ложки, вилки и собирать крошки. За это наказывали. Строго следили за тем, чтобы мы пользовались салфетками, никаких слюнявчиков нам не надевали. Попадало, когда из-за стола выходили замаранными, забыв прочитать благодарственную молитву и не получив благословение отца и поцелуя мамочки. Грозили тем, что в следующий раз не позволят общую трапезу со всей семьёй. На живописной скатерти красовался саксонский сервиз, что поражал неповторимым цветочным рисунком. Случалось это только в торжественные и памятные даты. Больше всего я любила своих кукол и наш крохотный садик с маленьким, простеньким фонтанчиком. По правде сказать, таковым его можно было назвать условно. Будучи ребёнком, я получала радость просто оттого, что вода лилась из медной трубочки, которую смастерил отец, что торчала из крохотной клумбы, засаженной анютиными глазками по кругу. Незатейливое устройство, подключенное к водопроводу, разбрызгивало воду на крохотное расстояние, практически не поднимаясь вверх. Непозволительно было играть с водой, баловство это пресекалось.

Марта, старшая сестра, внимательно следила за моей обувью, как бы я её не испортила, не намочила, не извозила в земле. Папа купил мне летние туфельки на ярмарке в Кёльне по случаю, как рассказывала мама, премии за восстановление железной дороги, где работал инженером. Туфельки были из кожи, необыкновенные, похожие на те, что были у любимой куклы Роми, украшенные бантиками и стразами. Марта, завидуя, выговаривала: «Всё тебе, любимая, а мне остаётся за тобой горшок выносить».

Мама, не уставая, холила садик. Для неё это бремя было самым лёгким. Сидя на скамеечке, прижав к себе куклу, наблюдала, как Марта, что была строже, чем мама, помогала ей подвязывать на тонкие прутики с бечёвками, что тянулись вокруг беседки, дикий виноград. На зиму его стелили под валежник и тряпки по земле, также укрывали кусты роз от холода, а по весне всё распрямлялось и направлялось по периметру дома. Ещё мне нравился дикий горошек за свой необыкновенный запах и нежный цветочек. Марта ругалась, когда я руками трогала лепестки. Однажды она даже меня ударила. Я не заплакала и не обиделась, потому что мама требовала слушаться старшую сестру. Мама обожала мелкие цветочки: у нас росли подснежники, что появлялись, как и первоцвет, сразу же, как сходил снег. Были ландыши, незабудки, анютины глазки, ноготки. Цветы были маминой слабостью. Она стремилась к тому, чтобы они были везде: на тканях, тарелках, фартуках, скатертях, занавесках, платочках и платьях».

Маленький розарий крохотного палисадника. Розы белые, красные, розовые, мелкие, крупнее, махровые. Нежные, что вовсе без колючек, роза-ругоза вроде садового шиповника, пахучая, из её лепестков хорошо заваривать чай. Перед тем как осыпаться розам, мама предусмотрительно собирала поникшие головки, сушила лепестки, какие для заварки, другие для добавления в ванну. Я любила купаться в воде с ароматом роз. Марта, как всегда, язвила: «Любимой дочурке всё», – хотя и ей разрешали насладиться этой роскошью после меня.