© Шмелев В.С., 2018

Мы любуемся небом, не можем наглядеться, притягивает неповторимым, постоянно меняющимся кружевом облаков, перистые, прозрачные, слегка прикрывающие синеву, словно белая дымка, наброшенная на небосвод, как невеста с невесомой накидкой непорочности. Вот бесконечные барашки, похожие на прибой пронзительной голубизны огромного океана над головой, плывут, плывут, и нет им числа. Бесконечная смена погоды, где небесная твердыня, напоённая влагой, земли, реками и морями, опять возвращает святую воду планете. Земля как мать, породившая всё, знает своего отца – создателя Вселенной, но не раскрывает тайны. Совершенная природа, продукт эволюции или творение Абсолюта. Человечество на заре своего осознания назвало это чудо Богом, что непостижим, как бы мы ни усердствовали. Мы терзаем свой ум, изощряемся в красноречии, умствуем или безумствуем? Это как посмотреть и какие при этом поставить цели. Цельность мира нарушает бесцельный человек или гений злобы и коварства. Наука раздвигает горизонты фантастического будущего без бряцания оружия. Верю в триумф Бога разума. Непостижимая божественная Земля станет обителью мира и любви.

Габриэль посетовала, что опять не получится побывать в родительском доме. Из Рима до Берлина летела бизнес-классом в полупустом салоне. Сидение рядом было свободно, что обрадовало. На Александр-плац в кафе должна была встретиться с другом. Он где-то занимал какой-то пост, что, собственно, было не столь важно. Года три назад в римском офисе журнала Габриэль «Новости науки» появился джентльмен, что выразил заинтересованность публикациями издания на немецком языке в Берлине. Разговорились, и выяснилось, что он тоже из-под Кёльна; местечко, где он родился, было совсем рядом с тем, где жила Габриель в детстве. Неожиданно он рассказал об отце, что был в плену у русских и строил в Москве дом на улице Первомайской:

«Лет двадцать назад, когда отцу было уже восемьдесят семь лет, мы поехали посмотреть на тот дом. Удивительно, он стоял на месте, в нём до сих пор жили люди. Я был ещё студентом и многое не понимал, но русские показались мне такими наивными, их простота тронула меня. Старуха, что сидела у подъезда, оказывается, помнила, как строили этот дом, как подростком носила хлеб и что-то ещё менять у немцев на разные разности из бумаги, картона, забавные фигурки животных, раскрашенные смешно, по-детски.

Она пригласила к себе. То, что увидели, повергло в шок. Высокие потолки с лепниной, большая комната впечатляющих размеров, окна с жалким подобием занавесок, и кругом нищета. Такой бедности в Германии не видел. Какой контраст внешнего вида дома в стиле барокко с вензелями по центру фасада. Наверху красовалась так называемая сфера в арке из закруглённой линии, что делала подъём и спуск посередине, образуя округлость. В неё была вписана странная латинская буква…» Она неожиданно для нас, как реликвию, извлекла из металлической коробки губную гармошку, подаренную ей, и открытку, где по-немецки было написано «Маленькой фрейлейн Кате от Ганца в счастливый день отбытия в родную Германию с самыми наилучшими пожеланиями». Отец был поражён и не смог сдержать слёз.

Он также воспроизвёл рассказ своего отца о случае при строительстве этого дома в Москве, что запал в память Габриэль, подробно, ярко своей искренностью.

До войны мы со своей Энгелой любили ходить в синема, в самом центре Берлина возле Бранденбургских ворот. На фронте всё запечатлелось не чёрно-белым фильмом, а чёрно-серым. После капитуляции мы строили дома в Москве. Всё слилось в один серый кадр: шинели, шапки-ушанки, подаренные русскими. Небо без солнца, даже если оно слепило глаза, что могло радовать? Однажды в перерыве на втором этаже строения присели отобедать. Привезли какую-то баланду, какой-то хлеб, и что-то выменяли в ближайших домах у русских за поделки. Капитан Шульц, как всегда, присаживался отдельно, он вообще держался особняком и почти не разговаривал. Он был старше нас не только по званию, но и по возрасту.

Ганс, что штукатурил стены, на него косился. Шульц требовал, чтоб следили за своим внешним видом и не забывали, что у немцев порядок в крови. Он терпеть не мог болтающихся пуговиц, немытой обуви после работы и незастиранной одежды.

Ганс был задумчив и не отводил взгляда от проёма в окне, там слышались детские голоса. Непривычная речь по-прежнему раздражала его. Русский казался для него тарабарским языком, чужим, и к тому же на нём говорили победители, чему он не мог поверить. Как это могло произойти, что варвары одолели армаду мощнейшей армии всей Европы?

Среди строительного инвентаря и кое-какого мусора, что не успели убрать на импровизированной скамье, на мгновение мы почувствовали себя подсудимыми. Шульц боковым зрением следил за нами и про каждого знал, и даже чувствовал, что можно ожидать. Где-то там за стенами ещё не достроенного дома был другой мир, непонятный и даже загадочный, о котором они не подозревали. Русские были сдержанны и добры. Положение пленных не подразумевало какое-то общение, тем не менее, помимо негатива, чаще проявлялось дружелюбие. Даже давали что-то съестное и одежду. Гансу достались тёплые носки. Женщина, что принесла их, пояснила: «Вязала сыну, что погиб под Сталинградом». Ганс не понял, тут же надел и смутился после перевода её рассказа.

Вдруг все услышали слегка уловимый вздох Шульца, на миг показалось, что он беззвучно плачет. И в эту секунду вскочил Ганс со словами: «Вот чем закончилась тысячелетняя история третьего Рейха, этой тарелкой супа. Капитан, вы, ослеплённые, завели нас в яму».

Все встали, движением предупреждая Ганса, что он слишком далеко зашёл. В их глазах была растерянность, они смотрели на Шульца.

– Всем сесть на места, – тихо приказал, продолжая доедать. Когда тарелка была пуста, встал и подошёл к Гансу.

– А ты смелый, Ганс, – сказал он строго.

Но слегка уловимая ирония была услышана и понята остальными, на что послышался смех. Ганс, задохнувшись от переполнявшего возмущения, судорожно достал фото, на котором был изображён ребёнок.

– А на это что скажешь?

– У нас у каждого в кармане что-то вроде этого: портрет любимой, родители, дети. Тебе это известно? Мы живы, ты не понимаешь, что это. Мы вернёмся в родную Германию, и она вновь расцветёт, мы найдём в себе силы вернуть ей славу.

– Вот сейчас должен зазвучать бравурный марш, коими мы были напичканы, маршируя с факелами под крики и истерические припадки вождей. Что ты имеешь в виду, опять тысячелетний Рейх, очередное безумие?

– Теперь у нас друзья за океаном.

Шульц хотел что-то добавить ещё, но, словно что-то вспомнив, осёкся и заключил одной фразой:

– В нашем положении мы непростительно много себе позволили в разговоре. Ганс, вспомни, где находишься, и то, что нас спросят, как мы вели себя, по возвращению в родные земли.

Неожиданно послышался шум возле стройки, и уже через мгновение по лестничному пролёту вбежала маленькая девочка. Она в момент глазами отыскала тачанку, сбитую из досок на одном колесе с отполированными ручками до блеска от постоянного использования. Мы знали, что дети играли ими, возили в них друг друга. Пацанка была шустра, глаза горели от намечающегося веселья. Она с улыбкой взглянула на нас и не придала значения нашим грустным лицам, воспринимая всё по-детски празднично, бросилась к окну и закричала:

– Ребята, драндулет здесь, айда сюда!

Катание на тачках – одно из немногих развлечений детей после войны.

В мгновение, в пылу и разгорячённая, она слишком вылезла из окна, тело не справилось с балансировкой, и верхняя часть туловища перевесила, ещё миг – и девчонка лежала бы внизу на строительном хламе. Ганс, стоящий ближе всех, бросился к ней со словами: