Составленная Альбертом генная программа была обусловлена поиском такого решения для человека, в котором была бы осмыслена его деятельность, непременно созидательная, благородная. Генная инженерия будет участвовать в процессе создания нового человека, которому предстоит осваивать другие миры галактик. Альберт представил себе этого человека, конечно же, не супермена, но способного приспосабливаться к иным средам, перепадам температур, что сможет адаптироваться на любой планете.

«Золотые мозги», что короной венчали здание Академии наук, были видны издалека, особенно если смотреть на город сверху, с самолёта, вертолёта или с обзорных точек: Лужников, Останкинской башни, сталинских высоток. Они витиеватыми сплетениями, на первый взгляд непонятными, выкрашенными жёлтой блестящей краской, вызывали чувство смятения, недоумения, а потом под звуки невидимых, только слышимых фанфар возносились в небо, парили и царствовали там. Они олицетворяли величие науки. Современный храм, поклонение самому высокому на Земле – человеческому разуму. Венец знаниям, гуманизму во благо Земли. Здание РАН на одном из холмов, крутом склоне берега Москвы-реки, было заметным знаком города, визуальной точкой притяжения, впечатляющей, загадочной.

Не раз здесь был Альберт, с самой заурядной внешностью, но необычным замечательным взглядом пытливых глаз, что сразу выдавали в нём человека интересного и умного, с которым непременно хотелось разговориться, в надежде узнать что-то такое, что поразит и удивит. Он плутал в бесчисленных коридорах и кабинетах. Лабиринты храма скрывали и хранили что-то важное, секретное. Встречались и те, что как зеницу ока оберегали своё высокое положение жреца, что давало всё, а главное – близость к власти. Они ни в коей мере не думали и делали только вид, что думают о научном прорыве, о благе страны и народа. Есть и те, кто скептически воспринимает прогресс и модернизацию с таким плебсом, кто всё осмеивал и презирал, кто возносил Запад и лелеял в себе мечту пожить там. Здесь все держали в руках бумаги в файлах и без них, в папочках, портфелях. На них иероглифы, письмена, решения, прошения и электронные носители в придачу.

Бывая здесь прежде, по случаю, будучи в командировках, Альберта не покидало чувство беспокойства оттого, что непременно потеряется и забредёт обязательно не туда, что было не раз. Подъезд этого монстра был похож на гигантскую пасть, заглатывающую каждого входящего, а потом, пережевав его, выплёвывающую. Огромные колонны и тяжёлые люстры, высоченные потолки, человек казался здесь маленьким, придавленным. Альберта тяготила эта помпезность, старался ничего не замечать. Он говорил матери: «Когда в первый раз приехал, голову задирал, восхищался имперским размахом, сейчас кажется даже смешным». Хайтек навыверт, определить стиль сооружения нелегко, как и дух, что витает в нём и кажется неблагоприятным.

Глядя на арматуру, насаженную сверху небоскрёба, Альберт называл её металлическим гнездом, в которое должно сесть, как на насест, что-то огромное, похожее на ракету или космический корабль, а может даже станцию, нечто необъяснимое, какое-то будущее. Космическое ложе для галактического разума.

Он не помнил, сколько раз здесь бывал. Каждый раз, направляясь сюда, говорил матери, что смотрела с грустной улыбкой на сына. Поседевшая и выцветшая, с печалью на лице, усталыми глазами, всегда внимавшая с явным любопытством, с придыханием, ловившая каждое его слово. Говорил ей, словно вопрошая весь мир с недоумением, недоверием и тревогой, что проскальзывали в голосе, упавшем и разочарованном.

– Неужели сегодня не получу билет на этом вокзале под названием «Академия наук». Похоже, мне не найдётся места.

Билеты в будущее достались кому-то другому. Здесь развелось много фальши, хорошее шельмуют, посредственность – в первых рядах. Впрочем, у меня своя программа, двигаюсь по своей линии. – Программа, заложенная в детстве в его сознании, была оптимистической.

В этом убеждала и мама. Тщательно она следила за его внешним видом, забота о питании и настрое были залогом несомненного успеха.

– Это временные трудности. Просто надо преодолеть их. А ты умеешь это делать, тебе уже многое удалось.

Она старалась вселить в него уверенность. В каждое слово вкладывала материнскую любовь. Получалось неубедительно, потому что сама от всего устала больше, чем сын, но сдаваться не в её правилах и уж тем более показывать сыну своё бессилие. «Буду держаться», – твердила себе.

Входя в здание уже по постоянному пропуску и узнаваемый охранниками, как-никак месяц каждодневных походов не за правдой и признанием, а за какой-то бумажкой, бюрократическим документом, что, собственно, ничего не значит и никому не нужен. Комиссии и комитеты, заседавшие и голосовавшие, мудрейшие из мудрейших, как на подбор – в брендовых костюмах, с подозрительными достижениями, повышающие сомнительный статус, не давали разрешения на предоставление ему лаборатории.

Как-то Альберт напомнил на одном профильном разбирательстве, что должен заниматься наукой и не тратить напрасно время, что у него есть направление новосибирского отделения на продолжение опытов в Москве.

– А вы у нас здесь не один такой, с аргументом науки, – одёрнули его. – Во всех коридорах гении стоят со своими открытиями.

«Опять хамство, – подумал Альберт. – Почему так?! Это, случайно, не дети Лысенко?» Тени злодеев бродили по Академии.

В прессе писали о том, что нужно реформировать РАН, и не случайно Госдума приняла закон. Президент подписал указ о создании агентства. Чувствовалась нервозность по поводу отделения имущественной части Академии. Многие высказывали сомнения о слиянии трёх академий. В воздухе витала революция. Альберт всегда чувствовал себя революционером, отец внушал ему, что непременно сделает революционные открытия, что позволят человеку стать бессмертным.

– Понимаешь, сын, в мой век было не до того, и дело не в идеологии. Двадцатый век лютовал над Россией, дело дошло до критической точки невозврата, население сократилось до предела. Не тебе рассказывать о числовом пределе. Это один бесконечный минус. Двадцатый век – одно вычитание, потому не безумие говорить о клонировании, о бессмертии, как бы смешно это ни звучало. Конечно, первоочередное – продление трудоспособности, нужны совершенно новые подходы в лечении. Для России были свойственны традиционно большие семьи. Сейчас у молодёжи на это взгляд иной. Планирование семьи у нас не продумано. На стадии вынашивания ребёнка – тщательное обследование для выявления патологий и лечение. Зачатие, осмысленное молодыми людьми, должно быть серьёзно и основательно.

Куколка говорила что-то подобное, она хотела детей, но всё что-то откладывали, не до того было.

Альберт постоянно носил с собой большую, объёмную записную книжку, где записывал свои мысли, расчёты, гипотезы – всё, что приходило в голову. Потом это обдумывалось. Обрабатывалось, подвергалось анализу, разрабатывались поэтапные опыты. Без опытов Альберт всё подвергал сомнению. Сейчас он испытывал в них большую потребность и время от времени думал вернуться в Новосибирск, чувствуя себя здесь опустошённым и вообще просто потерянным. «Неужели я не пробью эту стену? Куколка в СМС-сообщениях просила не падать духом, крепиться. Сама же наверняка каждый вечер плачет», – думал Альберт.

В конце концов Альберт был откомандирован в институт генетики к академику Оргиеву и по совместительству вице-президенту РАН.

Когда его впервые увидел Оргиев, директор института генетики, то подумал: «Ну и образина…» Заметная сутулость, что бросалась в глаза, когда он был в движении; стоило ему замереть, остановиться, то одежда, удачно подобранная, делала его обычным человеком, скрадывала все недостатки тела. Лицо, напротив, казалось без изъянов, приятное, молодое. Только взгляд странный, блуждающий и совершенно отстранённый. Когда он заговорил, Оргиев отметил про себя тёмные, пытливые глаза и очень приятный, неповторимый тембр голоса, низкий, вкрадчивый, и чистейшая речь. «Видимо, профессиональное, читает лекции в университете», – подумал Оргиев.