– Ну ладно, – смирился я. – В конце концов, надо же попробовать. А с компаньоном все как-то веселее. У нас в комнате никто не отважится.

– Да ладно! Во хлюпики… Так тем более пошли. Потом расскажешь им. Пример подашь, – мужчина зашагал от меня вдоль пруда.

Пройдя метров двадцать, он остановился подождать. Оставаться теперь на лавочке было как-то неловко, и я нехотя поднялся и побрел за ним.

Мы обогнули пруд и подошли к маленькому деревянному домику-купели. Я каждый день проходил мимо него по нескольку раз, но зайти не решался. Я знал, что вода в источнике была не больше четырех градусов. Сама мысль о купании в таком холоде заставляла меня зябнуть. Сейчас же я довольно уверенно подошел к деревянной, украшенной православным крестом двери и, отворив ее, первым ступил за порог. Мужчина зашел следом и закрыл за собой дверь.

– Тут теперь главное – не думать. Решил – делай, – сказал мне мужик деловито и начал снимать одежду.

Внутри купели были две лавки и крючки-вешалочки на стенах. Мужчина стянул с себя черную промокшую куртку, влажный черный вязаный свитер. Разулся. Задвинул резиновые сапоги под лавку. Снял носки. Остался в одних лишь серых, сильно застиранных кальсонах. На вид ему было немногим за пятьдесят. Сухого, крепкого сложения. Среднего роста. На теле – несколько длинных шрамов, на животе и на груди. По плечам, рукам и груди разбежались потертые лагерные наколки. На шее на обычной тонкой веревке – простой нательный православный крестик.

– Ну а ты чего? Я сейчас окунусь и пойду сразу. Мерзнуть тут потом зачем? Чифирить пойду.

Я осторожно стал раздеваться, потихоньку ощущая, как к телу моему все ближе и ближе подступает холодный, мокрый воздух источника. Последовав примеру мужичка, я разделся догола. Пока он читал какую-то молитву и крестился, я, стараясь не ступать на деревянный пол купели, на цыпочках, словно цапля, замер на собственных ботинках.

– Ну, с Богом! – сказал уверенно мой компаньон и побрел к находящейся в углу комнаты лесенке.

Он решительно шагнул вниз, и в то же мгновение я услышал, как он, громко фыркая, окунулся в воду. Раз. Потом второй. И потом третий. Окунался в воду мужичок, не торопясь, со знанием дела. Будто процесс доставлял ему удовольствие.

– Фух! Хорошо! – сказал он, поднимаясь из купели. – Давай теперь ты.

Я аккуратно, на носочках ступая по ледяному полу, допрыгал до границы лестницы и посмотрел вниз. Пять ступеней отделяли меня от поверхности воды. Она была прозрачна и чиста, как водка в поминальной рюмке. Стало немного страшно. Но отступать было поздно. Я собрал всю свою волю и пошел вниз. Как только пальцы коснулись пленки воды, меня обуял настоящий ужас – она была в сто крат холоднее, чем я себе представлял. Что-то совершенно запредельное. Мне даже показалось, что кончики пальцев, коснувшись ее, тут же посинели и утратили всякое кровоснабжение. Сердце заколотилось в груди со скоростью ударов капель дождя о стекло.

«Ну же, тряпка… – сказал я самому себе сквозь зубы. – Давай! Ты же не девчонка. Ты можешь. Вон мужик как плескался…» Я еще что-то хотел сказать приободряющее, но оборвал себя на полуслове и быстро шагнул в воду. Я буквально скатился вниз по ступенькам и оказался по грудь в этом обжигающем ледяном колодце.

– Мама! – заорал я и окунулся в воду с головой.

– Бл…! Ху…! В пи…ду! – вынырнув, я тут же окунулся на одном дыхании второй и третий раз.

Выныривая в третий раз из источника, я почувствовал, что у меня темнеет в глазах. Сознание куда-то повело. Я на автомате сделал большой шаг через две ступеньки и, ухватившись за протянутую мужиком руку, выскочил наружу.

– Ох! – продолжал я причитать и материться. – Ох! Не могу прям…

Ни рук, ни ног я не чувствовал. Глаза готовы были выскочить из глазниц от шока. Сердце вот-вот наружу вылезет, прорвав реберную решетку.

– Ну ничего, ничего. Бывает… Давай успокаивайся. Дыши. Дыши, – затараторил мужичок где-то слева от меня.

Я замахал руками, пытаясь вернуть им кровоснабжение. Сделал несколько больших вдохов и выдохов. Сознание вроде возвращалось. Голова кружилась. Тело все горело. Удивительное дело – я был почти совсем сухой. Правда, тело все покрылось пупырышками, член вообще, можно сказать, исчез. Яйца поджались к телу.

– Фух, – выдохнул я. – Простите меня за мат. Я просто не мог себя контролировать… Я не думал, что это так… так холодно.

– Ничего, в первый раз так у многих. Бесы выходят. А они молча не могут покидать обжитое место.

Я посмотрел на мужика, пытаясь понять, шутит он или говорит серьезно. Но по его глазам понять это было невозможно. Он был сам как бес. Вроде бы глаза добрые, но с таким прищуром хитрым, что закрадывается что-то в душу не то. Взгляд цепкий, но усталый. Глаза человека, который очень много повидал в жизни. Такой шутит, как не шутит, а скажет правду, так улыбнется, а ты думай.

– Меня Гриня зовут, – сказал мужчина и протянул руку.

Я представился и протянул руку в ответ. Рукопожатие было крепким, но в меру. В последний раз мне так жал руку отец, когда поздравлял на свадьбе. Так мужчины жмут друг другу руки, когда ставится какая-то точка. Такие рукопожатия подводят черту. Закрепляют достигнутое.

– Ну что? Одеваемся и пошли?! – сказал Гриня.

Он перекрестился и стал надевать одежду. Я последовал его примеру. Одеваясь, я почувствовал, как по всему телу разливается тепло. Холод окончательно отступил. Было даже немного жарко. Застегнув куртку, я вышел на улицу. Гриня последовал за мной. Дождь кончился, но воздух был такой влажный, что казалось, будто я не иду, а плыву сквозь него. Каждый раз, делая вдох, я прям ощущал, как легкие мои, словно губка, наполняются этой тяжелой влажностью.

– Сейчас надо чайку горячего. И все сухое надень, – деловито советовал Гриня.

Мы прошли мимо большого храма, потом шагнули на расплывшуюся от дождя грунтовую окружную дорогу, которая вела от главных ворот к храмам поменьше и монашеским кельям. Перешагивать лужи было просто невозможно. Дорога превратилась в одно сплошное месиво. Аккуратно, чтобы не зачерпнуть лишнего, мы почапали к воротам. Пройдя полпути, Гриня остановился.

– Ну что? Будешь со мной ходить иногда? – спросил он и улыбнулся очень доброй и светлой улыбкой.

– Буду, конечно, – не задумываясь ответил я.

– Ну, мне сюда, – сказал Гриня и указал на один из домиков, где жили «послушники» и «трудники».

– А я «на ворота». Меня там разместили, – я рукой указал на белую башенку монастырских ворот, в которой укрывалась комната для постоя приезжих.

– Ну тогда до встречи, – сказал мужчина и пошел к своему домику.

Я смотрел ему вслед несколько секунд, а потом продолжил свой путь. Проходя мимо монастырского кладбища, я остановился. Обернулся и посмотрел на смотрящие куда-то далеко за небо ракеты-купола монастырских церквей. Я зажмурился и сделал глубокий-глубокий вдох, закрыл глаза. Весь этот монастырь, этот болотистый лес за оградой, эти маленькие, аккуратные, нелепо разбросанные по территории домики, эти белоснежные церкви, эта дорога, разбитая колесами грузовых машин, и я – замерзший, согревшийся, потерянный и нашедший себя одновременно, – все это растворилось, смешалось и потеряло всякий собственный отдельный смысл, ибо было одним целым, и, в свою очередь, было лишь частью чего-то большего. Чего-то огромного, что, несмотря на свои невероятные размеры, могло сжаться до размеров моего сердца, войти в него с этим глубоким вдохом и отозваться в нем самой пронзительной и чистой тишиной.

Без сна

В первую ночь здесь я не мог заснуть. Будто что-то держало меня за руку и дергало каждый раз, когда я начинал проваливаться в забытье. Я ворочался и ворочался на своей скрипучей раскладушке, стараясь не вдыхать носом запах, исходящий от влажной, «задохнувшейся» постели. Я очень хотел спать. Но, увы. Как только я начинал видеть сон, он сразу же обрывался видением моего собственного лица. Будто я опускал голову к поверхности озера и видел в ней свое отражение. Такого странного сна я никогда не видел раньше. Было в этом что-то пугающее. Мое собственное лицо замирало от меня лишь в нескольких сантиметрах. Близко-близко. Я мог разглядеть все морщинки, все трещинки, поры, неровности кожи. Гиперреализм. И глаза. Я даже видел, как чуть колышется, реагируя на нервные сигналы, радужка зрачка. Было жутко, и это заставляло меня сразу же просыпаться. Я открывал глаза и стискивал зубы. Переворачивался на другой бок, надеясь, что сумею все же как-то приспособиться и заснуть. Но все повторялось. Опять я приближался к заветной черте, за которой, по идее, меня поджидало спасительное безмолвие. Но вновь – странное видение и мое нервное пробуждение даже не в страхе, а, скорее, в недоумении. Заснуть я хотел очень сильно не только потому, что устал, как бездомный пес, после долгого поезда и пешего похода на двадцать три километра. Но и потому еще, что был опустошен бесконечным диалогом с самим собой, который в последнее время перешел в форму спора на повышенных тонах. Мои внутренние голоса вконец распоясались. Темы, поднимаемые ими, были болезненны и неприятны. Но я ничего не мог с ними сделать. Где-то прямо под сердцем у меня бурлило и раздражение, и сожаление, и досада, и отрицание, и жалость к самому себе. Все это перемешалось, словно в блендере, и било прямо в мозг, рождая все новые и новые бредовые мысли. Я был готов уже заорать сам на себя: «Заткнись, гад! Заткнись! Я спать хочу!» Но какой смысл? К тому же я не хотел в первый же день здесь прослыть человеком со странностями. Кричать среди ночи на самого себя, на мой взгляд, было слишком даже для монастыря. И потому я отчаянно концентрировался на своей усталости. Я, как жук-скарабей, катил грязный ком своего сознания в черное небытие, но, увы, там меня опять поджидало мое собственное лицо, молчаливое и укоризненное, одним своим взглядом возвращающее меня обратно.