Он оглядел Люсинду. Похоже, она прибавила в весе за это время. Так, наверное, теплее, да и удовольствий у нее тут не так уж много.

Джек сполоснул тарелки, чтобы в комнате не воняло рыбой, и сел в кресло спиной к зеркалу. Не новость, что, если долго смотреться в зеркала, можно досмотреться до галлюцинаций. Ничего особенного.

Но музыка…

— «Нет от него укрытья, да и не надо от него укрываться — он не злой и бесконечный…»

Голос в этот раз был женский. Приятный голос. Слушать бы такой и слушать. А вот язык… Джек задумался. Он не мог понять, на каком языке поет женщина. Вчера мужчина пел на английском, но вот сегодня…

Неважно. Это… это ему кажется. Мерещится. Это все не взаправду.

Выверты скучающего мозга? Однако Джек прекрасно помнил, что не писал стихов даже в отрочестве, когда их пишут все. Отец бы не одобрил.

— «Мертвые знают этот дождь: от него они растут, из земли ростки зеленые пуская…»

Джек задумался, прикидывая, а что из того, что ему нравилось, отец одобрял. По всему выходило, что ничего. И очень долго, до первой боевой командировки, Джек и помыслить боялся о том, чтобы вызвать неодобрение отца. Получается, он в жизни не делал ничего, что ему бы нравилось?

Мысль была злой и неприятной. Очень неприятной.

Джек перебрал свои занятия. Вечеринки и клубы? Нет, он воспринимал их как необходимость. Военная академия? Прямой приказ отца. Армия? То же самое. Мужчина из семьи Бенджаминов должен быть военным — и точка. Люсинда? Не смешно. Получается, только редкие перепихоны с безымянными парнями, а потом — Джозеф? И все? И больше за душой у Джека ничего нет?

Но… но он же человек. У людей бывают хобби, увлечения, пристрастия. А у него?

Дорогие шмотки не в счет — наследник трона не имеет права одеваться в мегамоллах. Сшитые на него костюмы? Это отец любит костюмы. Джек предпочитал мягкие, тянущиеся ткани. Джек не увлекался музыкой, хотя пел в детстве в церковном хоре: современные ритмы вызывали головную боль, а обязательные классические композиции дворцовых приемов были беспросветно скучны. Он не разводил породистых собак или хотя бы рыбок — мать не переносила животных ни в каком виде, кроме как в тарелке. Не интересовался гонками, никакими. Не коллекционировал автомобили или драгоценности, картины или скульптуры. Играл в шахматы, но для выпускника военной академии это было обязательным навыком. Он не зависал в интернете — на то, чтобы создать себе виртуальную личность, у него никогда не хватало времени. Не ходил в кино — принцу не пристало. Не играл в компьютерные игры, потому что времени на них не было тоже. Не бывал в казино — у боевого офицера и так хватает способов поднять себе адреналин. У него не было друзей, потому что у принцев друзей не бывает.

Да что у него было своего-то?!

Джозеф.

И даже его у Джека отобрали. В самоубийство Джозефа Джек не верил никогда. Ему только было интересно, кто отдал приказ — отец или мать? Или это была инициатива Томасины?

Надо было убедить Джозефа уехать за границу. Дать денег и отправить хоть в Германию, хоть во Францию. В Испанию — там теплее. Куда угодно, лишь бы подальше из Гильбоа. Джек не сообразил. Решил, что достаточно будет разорвать отношения. Недооценил ситуацию.

Джек глухо застонал и потер лицо руками. Больно, до чего же больно…

— «Если полночь приходит, а ты все без сна, сон уже не придет, как его ни мани. Колыбельная песенка обречена в эту ночь говорить о любви…»

Если отобрать титул, что у Джека останется за душой? Да ничего!

Вот почему дядюшка так легко подцепил его на крючок. Джек — пустышка.

Джек не выдержал, подошел к зеркалу и вгляделся в зазеркалье. Сначала он не видел там ничего, кроме самого себя и комнаты за спиной. Только слышал песню.

— «Колыбельные песни для сна и не сна, колыбельные песни для тех, кто в пути…»

А мама пела им с Мишель колыбельные? Кажется, нет. Няня пела. Мама всегда была занята. Светские дела, бизнес, то да се. Дочь бизнесмена, жена офицера, она училась быть королевой.

Зеркало чуть дрогнуло под ладонями, и Джек разглядел двух здоровенных собак. Они играли — перетягивали ярко-синюю веревку. Мотали головами. Он даже рычание улавливал. Одна собака вчерашняя, белая, а другая — такая же, но черная.

— «Этой ночью останется плеск тополей да печальная осень в дубовом венке. Колыбельная песня плывет по земле, как волна по хрустальной реке…»

К собакам подскочил рыжий мальчишка и принялся отнимать веревку. Собаки ее не отдавали, радостно махали хвостами и упирались лапами в пол. Если пол — значит, дом? Тогда почему в нем зеленые деревья?

…Джек часами смотрел и смотрел в зазеркалье. Там что-то происходило. Иногда Джек видел картинку ясно, почти как в телевизоре, а иногда она становилась совсем прозрачной. Он разглядел рыжего мальчишку и очень похожего на него рыжего парня со скрипкой. Там была курящая трубку стройная блондинка в длинных платьях, все время разных. Высокий худощавый мужчина с длинными черными волосами. И почти все время там была музыка. Арфа, гитара, скрипка, порознь и вместе. Пела женщина. Джек все пытался рассмотреть того, кого увидел в зеркале в самый первый раз, но он ни разу не появился.

Зато время от времени в зазеркалье показывалась огромная черная кошка, садилась напротив Джека и начинала умываться, глядя на него внимательными желтыми глазами. Тогда Джек усаживался на пол и принимался играть с кошкой в гляделки. Ни разу не выиграл. Только глаза болели.

Зазеркальные собаки кошку не обижали, а вот она била их лапой по длинным носам, если они слишком уж настойчиво к ней принюхивались.

Иногда рыжий парень подходил к Джеку вплотную, так близко, что, казалось, сейчас он вышагнет из рамы, и исчезал. В нем было что-то странное, нечеловеческое. Во всех них, зазеркальных, было что-то нечеловеческое, только Джек не мог понять — что именно.

Иногда там светило солнце, иногда была ночь. Ночью не было музыки, но всегда горел огонь слева. Джек не мог рассмотреть, что там.

Даже когда зазеркалье темнело и только кошка ходила по нему, как днем, даже когда смолкала музыка, Джек не мог перестать смотреть. Там была жизнь. Настоящая жизнь. Не то что здесь.

…Джек не заметил, как перестал есть. Не хотелось отвлекаться на еду. Всякий раз, как грохотали замки и входила Томасина, Джек садился в кресло, невероятным усилием воли заставляя себя не оборачиваться к зеркалу, и считал биения сердца до ее ухода. Люсинду он игнорировал полностью, впрочем, она его тоже.

Когда он перестал спать, Джек не заметил тоже. Его пошатывало, кружилась голова, но он пялился и пялился в зазеркалье…

— Ты псих! Самовлюбленная скотина! — вопль Люсинды выдернул его из транса.

Джек обернулся. Ему в лицо полетели щипчики для ногтей, больно впились в скулу. Джек поймал их, кинул Люсинде обратно.

— Не швыряйся. Опять будешь искать, — равнодушно сказал он. Голос сипел, горло пересохло. Скулу дергало. Джек вытер кровь и снова уставился в стальной лист.

Люсинда кричала что-то еще, а потом расплакалась. Джек не слушал. Там, за зеркалом, пели песню, и он хотел уловить слова.

— «Зови, зови декабрь, ищи себе зимы, ищи себе пути, стирай с ладоней соль. Послушная ладья — да правим ей не мы. На первом корабле твоя алеет боль…»

Голос, гитара, арфа и скрипка — Джек нечасто слышал из зазеркалья такое. Глаза защипало. Он провел ладонью по лицу, стирая слезы и не останавливающуюся кровь.

— «Я список кораблей не раз перечитал, по верфям и портам не раз меня влекло. Ведь вся моя любовь — расплавленный металл, она в воде морской застыла, как стекло…»

Джек прижал ладони к зеркалу, уперся в него лбом и взмолился богу, в которого не верил, о том, чтобы оказаться там, в том странном зазеркалье…

Полированная сталь подалась под его ладонями, как тонкая пленка, и Джек качнулся вперед. В ушах звучал и звучал растянутый торжествующий аккорд, было холодно, странно, невыносимо, мучительно — а потом Джек упал на четвереньки на теплый деревянный пол и долгую, страшную минуту не мог вдохнуть.