– Вы, наверное, Стивен, – заговорил Страйк.
Старший брат Робин буркнул что-то невнятное, но не оттаял. Им двоим, рослым и плечистым, рядом было тесно; потянувшись за пивом, Стивен задел локтем Страйка, на которого глазели все соседи по столу. Неопределенно-приветственным жестом Страйк поднял правую руку, вовремя не сообразив, что она забинтована, и лишь привлек к себе еще больше внимания.
– Здрасте, я Дженни, жена Стивена, – обратилась к нему статная брюнетка. – Хотите?
Над тарелкой мужа она протянула Страйку свой нетронутый высокий стакан пива. На радостях Страйк готов был ее расцеловать, но, видя мрачность Стивена, ограничился сердечным «спасибо» и тут же влил в себя полпинты. Краем глаза он заметил, как Дженни шепчет что-то на ухо мужу. Тот, дождавшись, когда Страйк опустит стакан, прочистил горло и ворчливо бросил:
– Надо думать, поздравлений ждете.
– С чем? – удивился Страйк.
Лицо Стивена едва заметно смягчилось.
– С поимкой этого душегуба.
– А ну его.
Взяв вилку левой рукой, Страйк атаковал суфле из лосося. Прикончив его в два счета, он заметил, как развеселилась Дженни: вероятно, от него ожидали более светских застольных манер.
– Извините, – пробормотал он. – Оголодал на свежем воздухе.
В глазах Стивена мелькнуло подобие одобрения.
– Разве этим наешься? – фыркнул он, изучая собственную порцию суфле. – Воздух один.
– Корморан, – вновь подала голос Дженни, – вас не затруднит помахать Джонатану? Он тоже брат Робин – вон там сидит.
Страйк повернулся в указанную сторону. За соседним столиком восторженно жестикулировал стройный паренек, похожий на сестру цветом волос и румянцем. Детектив смущенно помахал в ответ.
– Вернуть ее надумали, что ли? – выпалил Стивен.
– В общем, да, – ответил Страйк. – Надумал.
Он бы не удивился, услышав гневную отповедь, но у Стивена вырвался протяжный вздох.
– По мне, сестра только рада будет. Она как на крыльях летала, пока у вас работала. Я-то в детстве ее подкалывал: она все твердила, что пойдет в сыщики. Дурак был, – прибавил он, взяв с подноса очередную пинту пива и сделав изрядный глоток, а затем продолжил: – Напрасно мы ее гнобили, задним числом понимаю, но потом она… как бы поточнее выразиться… хоть как-то научилась за себя постоять.
Стивен стрельнул глазами в сторону главного стола, а детектив, усаженный спиной к центру зала, под этим предлогом обернулся и украдкой посмотрел на Робин. Она сидела молча, ничего не ела и будто не замечала Мэтью.
– Не сейчас, приятель, – услышал он голос Стивена; оказалось, тот своей длинной могучей ручищей поставил барьер между Страйком и приятелем Мартина, хотя парень уже навис над сыщиком, чтобы задать какой-то вопрос; но теперь юнец ретировался ни с чем.
– Ваше здоровье, – сказал Страйк, приканчивая пинту, которую великодушно передала ему Дженни.
– Привыкайте к роли свадебного генерала. – Стивен в один присест заглотил суфле из лосося. – Как-никак самого Потрошителя изловили. Быть вам теперь знаменитостью.
Принято считать, что человеку, пережившему потрясение, мир видится одним размытым пятном, но у Робин дело обстояло иначе. Банкетный зал приобрел необыкновенно четкие контуры и новые детали: сквозь полузашторенные окна пробивались квадраты света, за оконными стеклами лазурное небо сверкало эмалевой яркостью, камчатные скатерти скрывали свою фактуру под локтями и составленными вразнобой стаканами, разомлевшие гости начали зубоскалить и наливаться пивом, горделивый профиль тети Сью выражал полное безучастие к общей болтовне, а Дженни заигрывала со Страйком, потряхивая своим нелепым желтым кивером. Робин не выпускала Страйка из поля зрения. То и дело упираясь взглядом ему в спину, она уже могла бы по памяти набросать все заломы на его пиджаке, затылок с густыми черными завитками, а также разной толщины уши, одно из которых зацепил нож.
Нет, шок от ее сегодняшнего открытия ничуть не замутнил для нее окружающую действительность. Напротив, он обострил ее восприятие звука и времени. В какой-то миг она услышала, как Мэтью уговаривает ее поесть, но осознала это лишь тогда, когда рассудительный официант забрал ее нетронутую тарелку: все, что говорили окружающие, доходило до нее через толстые стены, которые сомкнулись после того, как Мэтью признал свое вероломство. В невидимой камере, отделявшей ее от всех в этом зале, она почувствовала прилив адреналина, побуждавший ее встать и уйти.
Сегодняшнее появление Страйка показало, что он действительно стремится ее вернуть, что она, скорее всего, напрасно терзалась от стыда, гнева, обиды и унижения, от которых не могла избавиться после того жуткого вечера, когда он указал ей на дверь. Мэтью хотел отнять у нее то единственное, что могло бы ее спасти, то единственное, о чем она плакала по ночам, когда все в доме спали: ее самоуважение, возвращение к работе, которая была для нее всем, и к той дружбе, которая была для нее (хотя сама она об этом не знала, пока ее не лишилась) одной из самых главных ценностей в жизни. Мэтью ей солгал и продолжал лгать. Он улыбался и хохотал, пока она заставляла себя проживать дни, оставшиеся до венчания, один за другим, и безуспешно притворялась, что счастлива отказаться от той жизни, к которой прикипела. Удалось ли ей его обмануть? Неужели он поверил, что она искренне рада завершению прежнего этапа жизни? Если это правда, значит она вышла замуж за человека, который совершенно ее не знает, а если и это правда, то…
Со столов убрали десертные тарелки, и Робин оставалось лишь изобразить притворную улыбку, когда встревоженный официант спросил, не желает ли невеста заказать что-нибудь другое, ведь она не прикоснулась ни к одному из трех блюд.
– Вы ведь меня за это не расстреляете? – спросила его Робин.
Обескураженный ее мрачностью, он заулыбался, но тут же смутился.
– Ладно, – сказала она, – не берите в голову.
– Робин, что ты такое говоришь! – одернул ее Мэтью, и она в приливе гневного удовольствия поняла, что он запаниковал, опасаясь ее дальнейших выходок и нового поворота событий.
Гостям подали кофе в отполированных до блеска серебряных кофейниках. Робин наблюдала, как официанты разливают напиток по чашкам, как на столах появляются аккуратные подносики с птифурами. У нее на глазах Сара Шедлок в облегающем бирюзовом платье без рукавов засеменила в туалетную комнату, не дожидаясь начала заздравных речей, а за ней последовала глубоко беременная Кэти в своих мягких балетках, вся опухшая, усталая, с огромным животом; и взгляд Робин сам собой вновь уперся в спину Страйка. Тот, поедая птифуры, беседовал со Стивеном. Она порадовалась, что посадила их за один стол. Ей всегда казалось, что они найдут общий язык.
Потом распорядитель призвал к тишине; последовал какой-то шорох, гости заерзали, отодвинули стулья – и все сидевшие спиной к центральному столу развернулись, чтобы видеть ораторов. Робин встретилась глазами со Страйком, но не сумела разгадать выражение его лица. Он отвел взгляд лишь тогда, когда с места поднялся ее отец, поправил очки и заговорил.
Страйку до смерти хотелось прилечь или хотя бы вернуться в машину к Штырю, где можно было откинуть пассажирское сиденье. За прошедшие двое суток ему удалось подремать не более пары часов; от сочетания сильных обезболивающих и четырех выпитых за вечер пинт пива его так клонило в сон, что он стал клевать носом, подпирая голову кулаком, и вздрагивал всякий раз, когда висок соскальзывал с костяшек пальцев.
Он никогда не спрашивал Робин, чем занимаются ее родители. Если Майкл Эллакотт и упомянул свою профессию в торжественной речи, Страйк это упустил. У отца невесты был незлобивый, почти профессорский вид, который подчеркивали очки в роговой оправе. Дети унаследовали его высокий рост, но черные волосы и карие глаза достались только Мартину.
Свою речь он составил, а возможно, переписал заново, когда Робин осталась без работы. Майкл с нескрываемой любовью и гордостью рассуждал о личных качествах Робин, о ее уме, стойкости, великодушии и доброте. Рассказывая о своей единственной дочери, он невольно прервался, чтобы прочистить горло, но в том месте, где следовало поведать о ее достижениях, возник пробел: чем она занималась, что пережила? Разумеется, кое-какие из событий, выпавших на долю Робин, невозможно было предать огласке в этом гигантском деревянном ящике, доверить ушам этих людей, украсивших себя перьями и цветами в петлицах, но сам факт, что она выжила, служил для Страйка высочайшим подтверждением всех ее качеств, и он, при всей своей сонливости, понимал, что о них нельзя умолчать.
