Мне трудно было четко определить характер наших отношений. С моей стороны все было просто: мне нравилось быть вместе с ней. Нравилось вместе есть, мыться, ходить на корабле, нравилось разговаривать с ней и трахаться, нравилось даже иногда курить самокрутки. Что касается Сорайи, я бы сказал, что основным ее чувством по отношению ко мне было недоумение. Она не могла уразуметь, как человек моего возраста, с дипломом медика мог покинуть страну, город, семью для того, чтобы осесть в Майами и играть в баскскую пелоту – детскую какую-то игру, да еще «придуманную для пастухов». «Ну еще когда баск делает это своей профессией, как-то можно понять. Но ведь ты не баск. Более того, ты доктор! Что с тобой творится?» «What’s wrong with you?» – это было ее любимое английское выражение. И ее «r» во «wrong» раскатывалось громом и цеплялось за все предметы вокруг. Ну а я – довольствовался тем, что улыбался ей и, «wrong» или не «wrong», в тот же вечер или на следующий день надевал перчатку с ловушкой из ивовых прутьев и кидал, принимал и вновь кидал, пока у руки хватало сил, прыгая на «левую стену», если надо было, и возвращал в стойло заблудившийся мячик, как это делают все пастухи.

Когда я увозил Сорайю Луэнго кататься на яхте, я чувствовал, что есть между нами что-то непримиримое, что не может поладить, какой-то камень преткновения. Прежде всего, как все островитяне (она была по происхождению кубинка), Сорайя воспринимала океан как одну сплошную текучую неприятность и, соответственно, наши прогулки – как поиск таковых (называла это dolor en el culo, искать на свою задницу приключений) и крайне редко – как возможность отдохнуть и освежиться. Ее пугала возможность встретиться где-нибудь с акулой или обнаружить возле себя, купаясь, гигантского ската. Поэтому, когда она видела, как я на своей скорлупке с жалким моторчиком выхожу в море, принимая, как святое причастие, пастилки Ficherman’s Friend, орудую трюмным насосом, чтобы сохранить судно сухим, время от времени все же извергаю за борт утренний тост с вишневым вареньем, она громко, чтобы перекрыть шум мотора, спрашивала: «What’s wrong with you?»

Что творилось со мной в эти годы? Если честно, представления не имею. Каждый день я ощущал простое, безыскусное счастье как подарок судьбы. Я чувствовал себя как удачливый игрок, который каждое утро, едва открыв глаза, получает приз. Я немножко стеснялся прямо ей сказать об этом, но в то время ничего, ну абсолютно ничего не случалось такого, что бы мне не нравилось.

Этим летним вечером жара была липкой, удушающей. Сорайя не пришла на свидание, не отвечала на мои звонки. На следующий день я опять попытался с ней связаться – и снова безрезультатно. Потом я день за днем стучался к ней, но дверь была заперта. Я наконец пришел в ее контору в Сити Холле и попросил о встрече с ней. Мне сказали, что она уже три дня не выходила на работу. У консьержа в ее доме, с которым я был знаком, был дубликат ключей от квартиры. Он сходил и проверил: никого нет, но все вроде бы в порядке. Прошла неделя, потом другая. Она так и не объявилась на работе. И дома не появилась. Некоторое время спустя консьерж сообщил, что предприятие по сдаче квартир внаем очистило квартиру от вещей. Но никакого адреса оставлено не было.

Я так никогда и не узнаю, что случилось. Попытался обратиться в местную полицию, но моя история никого не заинтересовала. «Люди приезжают и уезжают, никому ничего не сообщая, таких здесь полно».

Долгие месяцы после ее исчезновения я думал перед сном о Сорайе Луэнго и шептал ей: «Что с тобой творится? What’s wrong you?»

Когда автоответчик моргал в сумерках во времена мейоза и синапсиса всех живых клеток, я представлял себе, что речь идет о чем-то очень хорошем. Но не тут-то было. Я услышал голос, безнадежно, абсолютно французский голос, одновременно четкий и сдержанный, уверенный в себе, практически голос диктора на презентации, и голос этот просил меня явиться как можно скорее в консульство Франции в Майами, 1395, Брикел-авеню. Тон официальный, почти угрожающий. Звонили в то время, когда я был в море. Я попытался дозвониться по этому номеру, но автоответчик выдавал мне только дежурные фразы и расписание приема.

Ватсон последовал за мной и вскочил в машину. Я положил на пол кусок линолеума, чтобы пес не провалился в дырку. Соорудил ему ошейник из старого шарфа и в качестве поводка приспособил тонкий трос с моего катера. Не успели мы проехать и ста метров, как пес уже свернулся клубочком и заснул – здесь собаки весьма быстро привыкают к новой жизни.

В консульстве мне пришлось постоять у двери, нажимая на звонок, потерпеть и понервничать, пока меня пропустили в холл, и наконец безмолвный сотрудник проводил меня в помещение, не похожее ни на кабинет, ни на подсобку. Не было ничего, на что можно было бы присесть, не было ни окон, ни вентиляции, только торшер, упирающийся в стенку пустого книжного шкафа.

Собака была рядом со мной. Сидела неподвижно, внимательно смотрела на меня так, словно я был центром вселенной.

Дверь скрипнула, открылась, и вошел непонятный человек, который ничем не был похож на дипломата (даже учитывая специфику этой почти тропической зоны). Он сказал: «Здравствуйте. Вы кто?» Меня ошеломил его вопрос, я назвал себя. Он с неудовольствием покосился на Ватсона и спросил: «А у вас есть паспорт?» Выхватив у меня паспорт, он стал листать его с таким видом, словно рассматривал иллюстрации альбома «Птицы Америки» Одюбона.

«Господин Катракилис, мы вызвали вас в консульство для того, чтобы сообщить прискорбное известие. Вообще говоря, мы хотели бы лично сообщить вам о кончине господина Адриана Катракилиса, вашего отца. Смерть была установлена вчера, в 16:10 по французскому времени. От лица нашей делегации я приношу свои соболезнования. Мы не уполномочены предоставить вам более подробную информацию об обстоятельствах гибели вашего отца, но вот несколько документов и руководств по поведению французов за границей в соответствующих случаях». Непонятный человек протянул мне руку, и я услышал свой голос, интересующийся: «А вы кто?» Он что-то ответил, но слова его рассеялись в воздухе даже раньше, чем вылетели из его рта.

И вот я оказался в машине. На стоянке. Ватсон ждал, когда мы тронемся. Я посмотрел на счетчик. Я-то уже давно прошел порог в 77777.

Собака лежала рядом со мной. Я слышал ее глубокое, размеренное дыхание. Одна ее лапа нервно двигалась, сокращение мышц явно происходило вследствие какой-то деятельности во сне. Я спас это животное из моря в день смерти отца и назвал его Ватсоном. Значит, я способен творить чудеса, хоть и маленькие. Мог прыгать по стенам, кидать мяч со скоростью больше двухсот пятидесяти километров в час, вызывать энтузиазм тысяч зрителей. К тому же я был членом гильдии профессионалов баскской пелоты. Я был знаком с Джои Нервиозо Эпифанио. Так же, как ему, мне доводилось quimbar y singar. Я умел разговаривать по-испански, и в некоторые моменты у меня даже получалось понимать по-баскски. Да, на свой манер я вполне умел творить маленькие чудеса.

До шестнадцати часов десяти минут девятнадцатого декабря 1987 года я был единственным сыном доктора-терапевта Адриана, кабинет которого составлял неотъемлемую часть дома моего детства и моей юности. Вчера я стал последним из Катракилисов, что для меня лично было не шибко важным назначением. В течение нескольких лет один за одним трое членов семейства самостоятельно свели счеты с жизнью. И вот совсем недавно, позвонив по номеру, данному в посольстве, я узнал, что мой отец, в свою очередь, подчинился общему правилу. Служащий по телефону не стал подробно раскрывать детали самоубийства, а только заметил, что «его поступок не оставляет сомнения по поводу его намерений». Четыре из четырех. Все Катракилисы и все Гальени, с которыми я провел детство, которые так хотели бы, чтобы я на них походил хоть чем-нибудь, все они сами предали себя в руки смерти. Последний – после того, как превысил порог в 77777 миль.