Когда ровно в одиннадцать служащий крематория вышел на порог и произнес фамилию Катракилис, вся маленькая толпа начала медленно втягиваться в зал. Люди были совершенно разные и по внешнему виду, и по возрасту, и по национальности, но все были в трауре и с грустными лицами. Понадобилось достаточно много времени и бездна терпения со стороны руководителя церемонии, чтобы упихнуть столько сострадания в такое тесное помещение. «Встаньте сюда, в угол, проходите, проходите, подойдите поближе». Маневры совершались не менее четверти часа и увенчались лишь частичным успехом, поскольку довольно много народу не поместилось в зале и вынуждено было остаться за дверями, вне торжественных речей, в единоборстве с зимой.
То, что я увидел, было совершенно невообразимо! Двести – двести пятьдесят человек явились на кремацию личности, совершенно не участвующей в социальной и светской жизни, нечувствительной к коммуникационным кодам и запросам. Это паломничество резко противоречило всем моим выводам и умозаключениям о характере отца.
Служащий крематория подошел к стойке, установил микрофон на нужную высоту: «Вы все собрались здесь, чтобы отдать последний долг доктору Адриану Катракилису. Думаю, что его сын, присутствующий здесь, захочет вам сказать несколько слов». Он отстранился, указывая мне при этом ладонью на микрофон: так конферансье вызывает на сцену начинающего артиста варьете. У меня появилось ощущение, что в меня ударил электрический разряд и пробежался по всем моим членам. Меня парализовало, приковало к стулу, мне понадобилось бесконечно много времени, сколько и часы оценить не могут, чтобы изобразить едва заметный знак рукой, символизирующий мое сыновнее горе и подавленность.
Язык у меня присох к гортани, мне казалось, что я дышу через соломинку, даже еще более тонкую, чем использовал Нервиозо для своих подзарядок.
И тут мужчина лет шестидесяти, в кожаных перчатках и красивом шерстяном пальто, подошел к микрофону и, положив с двух сторон руки на аналой, сказал хорошо поставленным голосом: «Я хочу рассказать вам об Адриане Катракилисе, замечательном человеке, выдающемся, одаренном враче. Он был еще и моим самым лучшим, самым близким, самым старинным моим другом».
Я вгляделся в этого проповедника, которого видел первый раз в жизни. Он был похож на шведского киноактера Стеллана Скарсгорда. Та же скептическая усмешка, та же усталость в глазах. Я не знал, кто он, из какой галактики он внезапно возник, но я был ему безмерно благодарен за то, что он появился в тот самый момент, когда воздух вдруг перестал поступать в мои легкие. Теперь, когда мне удалось справиться с паникой, я внимательно слушал, как он говорит разные невероятно трогательные и поразительные вещи о замечательном человеке, которого я так хотел бы знать, человеке, явно возлюбившем ближнего более себя самого. Оглядываясь вокруг, я видел взволнованных людей, некоторые так расчувствовались, что не могли удержать слез.
Скарсгорд вполне осознавал, какое впечатление ему удалось произвести на аудиторию. Голос его окреп, и речь стала еще ярче, еще мощнее, отец уже представал пред нами неким Луи Пастером из Буска, с легким оттенком доктора Барнарда и элементами Альберта Швейцера. «Он не считал ни своих часов, ни дней, и его рабочий день длился порой до глубокой ночи, если того требовало состояние пациента. И когда на его собственную семью обрушился водопад несчастий, он все равно стоически продолжал вести прием и оказывать помощь больным. И тот факт, что вас так много пришло, чтобы проводить его в последний путь – суть доказательство, что делал он это не напрасно».
Мне так хотелось бы набраться смелости и встать, подойти к гробу, открыть крышку и, как и подобает сыну, гордящемуся работой отца, представить их взорам его главное произведение, последнюю инсталляцию с этой головой ополоумевшей мумии, полосками окровавленного скотча, обматывающими жалкие очки и челюсть, так и не выпустившую наружу последний крик ужаса. Потому что он кричал, не сомневайтесь, кричал, как кричат все люди, которые падают с восьмого этажа. Его вопль должен был начаться где-нибудь в районе шестого и дальше усиливаться crescendo до того самого момента, как он ударился о мопед. Так всегда происходит. Ужас нарастает по мере того, как приближается земля. И тогда вы наконец поймете, что надо было вам пойти лечиться в другое место. В другое место, а не к этому человеку, который через несколько часов после смерти обожаемой жены, умершей от удушья, пришел на кухню и приготовил телячью печень с жареной картошкой.
«Сейчас мы собрались в последний раз перед тем, как я нажму кнопку, отправляющую тело на кремацию». – Служащий вновь взял руководство церемонией в свои руки, достойно выдержав паузу, чтобы все помолчали, но при этом не забывая, что сейчас прибудет новая семья с новым усопшим.
Из потайной двери появилось четверо рабочих, положили гроб на движущуюся ленту, которая тотчас же пришла в движение, увозя отца вниз, к огню, который поглотит его «в его нынешнем виде».
Толпа встала с мест и, словно в Италии во время похорон видного члена коза ностра, начала аплодировать. Эти овации значили для меня совсем другое. Что все закончилось. It, missa est, как говорят католики. Я должен признать, что в этот момент испытал некое странное чувство. Мгновенную радость, мимолетную, как если бы я выиграл очко во время партии в пелоту в Майами. Очко само по себе ничего не означает, но по правилам нашей игры даже самая маленькая победа, даже самая эфемерная, давала право оставаться в игре до следующего тура.
Печка машины подавала теплый воздух, но он тотчас же охлаждался, поскольку швы на капоте соединялись кое-как. Мне показалось, что зимняя зябкая сырость проникла под одежду, и хотелось только одного: как можно скорее покинуть это кладбище, проехать через этот город и вновь обрести тишь и тепло дома. Я скучал по прошлой жизни. Соревнованиям, ивовой перчатке, яхте, дырявому днищу автомобиля, океану. Я подсчитал, что в этот период общий размер моих активов во Флориде – включая суда и автомобили – не превышал 6 или 7 тысяч долларов. Вскоре в соответствии с законом я унаследую солидную сумму. Я побаивался, что принять это состояние будет для меня более сложной задачей, чем могло бы показаться.
В данный момент я мог только удостовериться, что, будь то в Майами или в Тулузе, сквозняк, ледяной или теплый и влажный, все равно, свободно проникает в машины, которыми мне доводится управлять. Дома время от времени звонил телефон. Это были пациенты, которые хотели явиться на консультацию или вызвать врача на дом. Они нарывались на автоответчик отца, который просил у них оставить имя, адрес и обещал перезвонить как только сможет. Я стер все эти неудовлетворенные просьбы и на девственно-чистой ленте автоответчика оставил короткое сообщение: «Доктор Катракилис скончался в воскресенье, двадцатого декабря. Его кабинет закрыт». Я решил, что это весьма точно составленное и действенное уведомление.
День медленно клонился к вечеру, неспешность заката очень соответствовала моему вялому, измученному состоянию. Кремация положила конец целой серии неудобных ситуаций и мучительных видений. Я не ощущал ничего такого, ни гнева, ни горя, только огромную усталость, которая словно катком прошлась по моему мозгу, сглаживая все неровности. Мне казалось, что все улажено, все завершено. Что сад расчистили, а сухостой и валежник сожгли.
Пепел отца покоился в урне, которую я поставил на книжный шкаф в его кабинете. Я считал, что там ему самое место. Практически за работой. Пес прилег рядом со мной на диване. Тишина дома придавала нашему совместному существованию совершенно исключительный характер. Мы были одни на свете в эту рождественскую ночь.
Последующие дни были еще более холодными. В выходные пошел снег. Крупные хлопья, которые обычно любят показывать в канадских фильмах, одновременно легкие и пухлые, ложащиеся плотным слоем и создающие сугробы, созданные специально для того, чтобы усложнить жизнь людей и навалиться на кровлю. За несколько часов сад побелел и ветви, удивленные такой нагрузкой, согнулись. Сад стал седым и стройным. Пес понял, что у него образовалась новая площадка для игр, бегал туда-сюда, прыгал через разные воображаемые препятствия, а потом, вывалявшись в снегу, превратился в большой ледяной куст. Но в конце концов его подлинная натура взяла верх, и теплолюбивая собака из Флориды, дрожа от холода, прилегла согреваться возле одной из батарей в гостиной.
