Сердыш тоже подошёл, поздоровался…

А Настя словно и не рада. Идёт сонная, фыркает, бормочет недовольно, снег с лапёх стряхивает, словно кусачих муравьёв отшвыривает. «И кто эту зиму выдумал? – думала она. – Видать, никакого понимания нет».

– Ну-ка, покажись, – Елим вокруг Насти обошёл, скрестив руки на груди, полюбовался сдаля.

А она и впрямь ладная. Шёрстка на ней добрая, лоснится, серебрится на свету. Рваное ухо и неприметно вовсе, густым мехом обросло. Сама полнёхонькая, кругластая.

– Ох и доча у меня! Ох и доча! Хороша-а! – восхитился Елим. – Надоть нам, Настасья, ночью идти, а то, не ровен час, какой-нибудь ведмедь таку красоту увидит и всюю зиму ворочаться будет и уснуть не сможет…

Настя помялась на лапах да и хынькнула: ну и пускай, дескать, ворочаются. Подумаешь! Знать их не хочу! Все – предатели!

– А то ещё шатучую жисть поведёт да натворит делов? А и загибнет зазря… от любви-то… – совестил Елим.

Настя и носом не повела.

– А и ладно! – махнул рукой Елим. – Ихова дело. Пущай пропадают! А наший от нас всё равно не уйдёт. Мы тебе, Настасья, весной такого кавалера найдём! Тебя-то, красавицу таку, и с дитём взамуж возьмут, и с двумями…

Крутнулась Настя нетерпеливо на месте, точно уходить собралась.

– Эхма, что ж это я, старый! – хватился Елим. – Оконфузил девку, в краску вогнал. Ладноть, ладноть, не серчай на старика, – и ласково погладил Настю по голове, стряхнул с уха снежинки. – Сейчас пойдём. Покажешь, в какой сторонке спаленку застелила. Буду оттедова всех охотников выгонять, в другую сторону усылать. Не сумлевайся, в спокое почивать будешь. А лыжи у меня – вот они, давно дожидаются. Всё спрашивали: где там наша Настёна, почему не приходит?

А как Насте не прийти? На сродственников не посмотрит – и уснуть спокойно не сможет. Думала и Тальку (внучка это Елима) увидеть, а её не оказалось. «Наверно, – решила Настя, – уже в спячку легла».

На проводы Елим Сердыша взял. Оляпка тоже просилась, но старик отговорил.

– Ты уж, Ляпушка, дома оставайся, – наставлял он. – Приглядывай тут. Снегу, вишь, как набухало, с твоим росточком утопнешь ишо. Где потом искать? Вот усядется немного, тогда…

Так-то без Оляпки и в путь отправились.

По лесу идут, и у Елима сердце радуется. По сторонам любуется и на Настю поглядывает. Вон она уже какая – взрослая да ладная, и не забывает родителя.

– Глянь-ко, доча, красота какая! Белёхонько, чистенько… до чего лес нарядный, а! А ты от такой красоты бежишь…

Настя рядышком держится, бредёт, не торопится. Слушает, что Елим рассказывает, и то и дело в глаза ему заглядывает. За годы научилась слова разные понимать.

– Эй, зверюшки-хохотушки, расчищай дорогу! Наша Настя-королева едет на берлогу! – залихватски прокричал старик.

Настя всё равно смурная, только укорчиво на родителя глянула.

А Елим знай болобонит не переставаючи, с весёлого сердца слова складывает. Ну и по сторонам не забывает поглядывать. Всё подмечает: тут лось ходуляпистый оставил тёмные провалы в снегу и клочок шерсти на коре потерял; а вон зайки осинку поваленную обглодали. Все следки разбирает ну и так смотрит – дорожку сверяет, чтобы не заплутать. Солнышка хоть и не видать – за снеговыми тучами спряталось, – а как Елиму в своём лесу заплутать? Ему каждое деревце дорогу подсказывает.

Сердыш тоже ни одного следка не пропускает, причуивает, обнюхивает старательно, окунает нос в каждую ямку – вся мордаха в снегу. А если следы и натопы в сторонку идут, не отвлекается. Как истинный сторожей, рядом держится.

– Как там, по-доброму берложку изладила? – беспокоился Елим. – Нанесла мяконького? Надо, надо. Тебе чтоб сладко спать, а медвежонок, коли с титьки сорвётся, так чтоб не ушибся.

Кивнула Настя будто бы. Всё разговор какой-никакой.

– Родишь, как полагается, со всеми удобствами. Сама-то дурёха – большенькая, потому смотри, медвежонки у тебя махонькие появятся, с бурундука, можа чуть поболе. Тебе-то, понятно, откель знать: впервой замужем.

Медведица засопела и вопрошающе посмотрела на родителя.

– Да! – наставлял Елим. – Аккуратней будь, а то ворочаться начнёшь и помнёшь медвежонков. Да когтища, смотри, поглубже спрячь! А то как бритвы наманикюрила. Начнёшь ишо махать ими – где тут медвежонкам уберечься?! Рот не разевай без надобности… Ну, а ежели… всяко бывает… хоть жирку и прилично нацепила, а молока коли не будет, тащи сразу медвежонков домой. Выкормим, ничего, ишо тучнее тебя будут, каких свет не видывал! Папанька-то громадина какая!.. А ты у меня! Эха!

Настя опять с укором глянула, покачала головой.

– Сейчас, поди, спит Огонёк твой? А, Настён? То-то. А тебе мучайся… Думать надо и за себя и за детей. Его-то дело нехитрое: оманкрутил девку – и дрыхни себе усю зиму. И горя не знай. А тебе хлопот столько!.. Медвежонки появятся – какой тут сон. Так, дремота одна. И то… ухи в разные стороны держать надо. Да глазком дитяток ощупывать, за здоровьишком смотреть. Худое что примечать… А ему – спи и спи, сны весёлые разглядывай…

До берложки ещё далече было, когда Настя остановилась. Встала – и ни с места, и на Елима выжидающе глянула.

– Чевой-то? Никак пришли? – оглянулся по сторонам старик. – А-а! Понимаю, доча, понимаю… Не пустишь болтуна дальше? Ты ужо прости радетеля свово, никак с языком совладать не могу. Да и не увидимся скоко с тобой! Ох-хо-хо! Али пожалела старика? Видишь, как мучаюсь, каждой ёлочке кланяюсь. А далее и вовсе, небось, ползком придётся?

Лес и правда тёмный да густой пошёл. Ели тесными рядками выстроились, лапами зелёными мохнатыми друг за дружку держатся, ходу вовсе не дают. То тут, то там кокорины вповалку лежат да выворотни вздымаются, а из-под снега валежины да бурелом капканами щетинятся. Только и поглядывай, как бы лыжу ни заломило.

– Доброе ты местишко выбрала, доброе, – оценил старик. – Никто не прознает. Да уж и я не пущу. Ступай уж, дочка, спи спокойно.

Погладил Елим Настю по шерстке, а она постояла ещё маленько, сонная вовсе, глаза слипаются – вот-вот уснёт, – и пошла, не торопясь, побрела в чащобник.

– Спи спокойно, дочка, – тихо повторил Елим. Долго он ещё стоял так-то, пока Сердыш не заскулил. Потом говорит: – Надо бы нам, Сердышка, на речку привернуть, бобрей посмотреть. Исполосовали, чай, хвостами весь берег. Глянем, скоко их… Поздоровкаемся.

На Суленгу пришли… и вдруг на топанину косуль набрели.

– Глянь-ко, и следки свежие, – можа, недалече блуждают. Эхма, повидать бы! Посчитать, какое стадо. Сам-то, что думаешь?

А Сердыш уже деловито нос вытянул и взялся следы разбирать. То на месте кружит, то большими кругами правит.

Елим посмеялся в бороду да и говорит:

– Ты эдак будешь до утра разбирать. Знамо дело, про твоё верховое чутьё легенды ходят, по всему краю слава. Э-хе-хе, даром что рамистый, а у собаки ишо и чутьё и слух должон быть, – смеётся Елим, а сам по сторонам смотрит. – Эхма, весь берег утоптанный. Сдаётся мне, следопыт, на Качиковские шиханы косульки подались.

Елим соскользнул по склону на лыжах и направился к малорослому осиннику.

– Так и есть, – старик с удовольствием огладил бороду. – Оно и к лучшему: к Михею не сунулись. Сам знаешь, какой он егерь. Все бы такие егеря, и в лесу ни одной живой души не останется. Вот ведь хоть и не хитра зверюшка, а понимает, как следоват.

Сердыш побежал вперед и зарыскал по следкам, точно сам отыскал направление.

– Ну, куда, куда?! Ишь, прыткий какой! Дай старику дух перевести, – Елим стряхнул снег с палого осокоря, присел неспешно. – Главное, чтоб малорожки из заповедника не подались. По окраишу-то, сам, небось, знаешь, завсегда широкороты (и так тоже Елим браконьеров называет) караулят, на всё кровожадный глаз целят да ружжами поигрывают. На Подкаменку вообще граница близка, сунутся к Михею – и попрощались, считай, с малорожками. А потом… чего зеваешь? Дело говорю, – и потянулся снежок слепить, пустить в раззявую пасть.

Сердыш тотчас же встрепенулся, торопливо щёлкнул зубами и заморгал виновато глазами: говори, мол, дедушка, говори, это так, оплошка вышла.