– Вот, свеженькая, выстиранная, – сказала она, протягивая ему одежду.

Отец цапнул, швырнув испорченную в угол, и сказал:

– Старейшина совет созывает.

Я насторожилась, а мать охнула и произнесла:

– Как же это… Уже лет десять не созывали. Случилось что?

– Не знаю, – мрачно ответил отец. – Там скажут. Но наказали нашей семье явиться.

В груди ухнуло, мать зажала рот ладонью, а отец выразительно посмотрел на меня.

Под отцовским взглядом я как-то сжалась. Сухарь так и застыл возле рта, а я пыталась понять, что же такого могло случиться, если старейшина заявил о собрании под самую ночь. Потом все же решилась откусить, но в глотку кусок протолкнулся с трудом.

Отец натянул рубаху и кое-как одернул. Потом потянулся к ведру, в котором плавает ковшик, и размашисто зачерпнул воды. Он глотал шумно, как запыхавшийся конь после долгой дороги, затем бросил черпак обратно и вытер губы рукавом.

– Собирайтесь, – проговорил отец строго.

Мать всплеснула руками и забегала по комнате, приговаривая:

– Прямо сейчас? Да где ж это видано, на ночь глядя… У меня ж одёжа не готова…

Отец даже не оборачивался к ней и почему-то строго глядя на меня, словно это я виновата в созыве совета. Мать резко остановилась возле стола и уперла кулаки в бока.

– А ты что сидишь? – спросила она строго. – Вставай, собирайся. На плечи вот, накинь, а то зябко. Вечер на дворе.

Мать откуда-то достала красный плащ с капюшоном и протянула мне.

– Надевай-надевай, – проговорила она. – Нечего с голыми плечами ходить. На совете, поди, будут мужчины. А ты обещана Грэму. Нечего другим на тебя глазеть.

Я нехотя приняла плащ и проговорила тихонько:

– Но ведь днем я без накидок. И ничего.

– То днем, – многозначительно произнесла мать. – Днем срамные мысли если и лезут, то солнечным светом отгоняются. А ночь, на то и ночь, чтоб под ее покровом всякое творить.

Запретные темы, полог тайн на все, что казалось интересным, уплотнился до такой степени, что я не выдержала и спросила:

– Может, мне кто-нибудь объяснит, какие такие срамные мысли появляются под покровом ночи? Мне ведь предстоит вскоре стать женой.

Отец и мать переглянулись. На несколько секунд повисло молчание, в котором слышно, как в очаге потрескиваю поленья. Щеки матери медленно начали краснеть, она как-то замялась, а отец прокашлялся и сказал:

– Все это тебе объяснит Грэм… Когда придет время.

Затем толкнул дверь и махнул, приказывая следовать за собой. Мать покорно поспешила за ним, а я еще пару секунд размышляла – стоит ли накидывать плащ или проявить характер и пойти без него. Но когда прохладный вечерний воздух с улицы коснулся плеч, надела и двинулась за родителями.

В деревне, наконец, зажгли дорожные факелы. Улочки освещены теплым светом, воздух наполнен запахом горящего масла и ночных фиалок. Те обширными полянами растут вокруг поселения, наполняя мир по ночам чудесными запахами.

Я шла, чуть отстав, чтобы не слушать недовольного отцовского сопения и причитаний матери о том, как же страшно не знать, для чего такое позднее собрание.

Под ногами похрустывает ракушка, которую на повозках Грэма привезли издалека специально, чтобы отсыпать дорожки. Такие дорожки ведут ко всем домам, но больше всего ракушечника вокруг главного колодца, что в зарослях чубушника. Из него деревня снабжается водой.

Мне всегда хотелось взять себе горсть такого ракушечника и всыпать в горшок с фиалками, но мать не разрешала, говоря, что когда стану женой Грэма, тогда и буду брать ракушек сколько душе угодно.

За размышлениями не заметила, как прошли всю деревню, и дом старейшины вынырнул из темноты, как необъятная гора. Его строили всем селом и возвели в целых три этажа.

Из разговоров мужчин знала, что на первом всегда проводятся собрания, на втором живут многочисленные отпрыски, а на третьем он с женой.

Мне тоже хотелось иметь большой дом, но несмотря на заверения о достатке торговца, пророченного мне в мужья, жилье у него было скромным. Зато конюшни и склады для товаров – в два раза больше дома.

Отец сделал знак, и мы остановились перед домом. Он три раза постучал, затем толкнул дверь, и мы один за другим вошли. Я никогда не была на собраниях и теперь старалась из-под полуопущенных век разглядеть все, что могла.

Людей в помещении оказалось много. Одни на лавках, другие на табуретках, иные просто стоят, опираясь плечами на стены. В воздухе ненавязчивый гомон, но едва оказались внутри, он стих, и взгляды обратились на нас.

Отец провел нас вперед и указал на лавку. Когда сели, он опустился рядом и упер ладони в колени, замерев, как гора.

Через мгновение в соседней комнате скрипнули половицы, в помещение вошел худосочный старик в длинном балахоне. Борода серебрится от седины и свисает до самого пояса, ладонью опирается на клюку, от чего кажется устрашающим.

– Все в сборе… – протянул он, даже не глядя на собравшихся. – Это хорошо. Хорошо.

Он проковылял в середину комнаты и опустился на стул с высокой спинкой. Откинувшись на нее, сказал скрипучим голосом:

– Я собрал вас по серьезному делу. Настолько серьезному, что не пожалею ничего, чтобы его разрешить. Скажите, есть ли среди вас тот, кто сомневается в моей мудрости?

Народ загалдел, послышались выкрики.

– Нет!

– Что, ты, старейшина! Как можно?

– Ты мудрейший из нас!

Старик кивнул, вскидывая ладонь, и все разом замолкли.

– Хорошо, – снова произнес он. – А было ли когда-нибудь, такое, чтоб я ошибся в решении?

Толпа вновь взревела, доказывая и провозглашая, что старейшина самый мудрый и справедливый, а все его решения – сама истина. Старейшина вновь удовлетворенно кивнул и продолжил:

– Тогда вы выслушаете меня. И когда оглашу свою волю, вы ее примите.

– Говори, старейшина! – донеслось из одного конца комнаты.

– Да, говори, мудрейший! – донеслось из другого.

Я с затаенным дыханием наблюдала, впитывая каждое слово, гадая, какую роль уготовили нашей семье. Старик на некоторое время замолчал, то ли собираясь с духом, то ли задремал ненароком. Но когда в комнате кто-то громко покашлял, он поднял голову и начал:

– Все вы знаете, как возникла наша деревня. А если не знаете, напомню. Много лет назад, когда у меня только начала расти борода, река пересохла. Древня бы вымерла, если бы одна ведьма, тогда еще молодая девица, не указала на место, где надо рыть колодец. И я с тремя селянами вырыл. Этот колодец мы пользуем до сих пор.

Люди загомонили, быстро пересказывая друг другу суть истории, детали и слухи. Я пыталась уловить слова, но из-за количества говорящих, звуки превратились в гул.

Старейшина продолжил:

– Колодец тот ведьма зачаровала, чтобы вода в нем не кончалась. Но потом ведьма ушла…

– Ой, прямо ушла! – раздалось откуда-то из глубины комнаты. – Не юли, старейшина. А скажи, что обещал жениться на ней, а женился на другой. А когда она потребовала ответ, изгнал ее из деревни.

Народ снова загалдел, споря, была ли ведьма, любил ли её старейшина, правда ли, что колодец нескончаемый. Я вся превратилась в слух потому, что прежде этой истории не слышала и считала, что наш колодец берет начало в обычной подземной реке.

Старейшина потемнел лицом, словно туча набежала на погожий день, и некоторое время молчал. Казалось, он погрузился в воспоминания давно минувших дней, где у него и впрямь еще нет бороды. Через некоторое время вздохнул и проговорил:

– Пусть так. Речь сейчас не об этом. А об том, что ведьма ушла, сказав, что однажды мы все о ней вспомним. И вот, день настал, селяне. Вода в колодце кончается.

По комнате прокатился вздох, а затем повисла гробовая тишина. Я с трудом соображала, почему все так перепугались, но когда увидела бледное лицо отца, который всегда прежде сохранял самообладание, поняла, дело и впрямь серьезное.