Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Наглядевшись на флаги и пушки, народ уходил по изъеденному оттепелью, грязному снегу через глубокие арки Иверской на Красную площадь, где у Спасских и у Никольских ворот восставшие воинские части вели переговоры с выборными от запасного полка, сидевшего, затворившись, в Кремле. В сереньком свете дня особенно древними казались огромные толщи высоких, облупленных кремлевских стен и квадратных башен, с зелеными черепичными шатрами и двуглавыми орлами на шпилях. Стаи галок кружились над печальными этими местами, над взволнованной, как от светопреставления, простонародной толпой и улетали за Китай-город, за Москву-реку.

Катя, Даша и Телегин были принесены толпой к самому крыльцу Думы. От Тверской, по всей площади, все усиливаясь, шел крик. Летели кверху шапки, трепались в руках носовые платки.

– Товарищи, посторонитесь... Товарищи, соблюдайте законность! – раздались молодые, взволнованные голоса. Сквозь неохотно расступавшуюся толпу пробивались к крыльцу Думы, размахивая винтовками, четыре гимназиста и хорошенькая, растрепанная барышня с саблей в руке. Они вели арестованных десять человек городовых, огромного роста усатых мужиков с закрученными за спиной руками, с опущенными, хмурыми лицами. Впереди шел пристав, без фуражки; на сизо-бритой голове его у виска чернела запекшаяся кровь; рыжими, яркими глазами он торопливо перебегал по ухмыляющимся лицам толпы; погоны на пальто его были сорваны с мясом.

– Дождались, соколики! – говорили в толпе.

– Пошутили над нами, – будя...

– Поцарствовали...

– Племя проклятое!.. Фараоны!..

– Схватить их и зачать мучить...

– Ребята, наваливайся!..

– Товарищи, товарищи, пропустите, соблюдайте революционный порядок! – сорванными голосами кричали гимназисты; взбежали, подталкивая городовых, на крыльцо Думы и скрылись в больших дверях. Туда же за ними протиснулось несколько человек, в числе их – Катя, Даша и Телегин.

В голом, высоком, тускло освещенном вестибюле, на мокром полу сидели на корточках пулеметчики у аппаратов. Толстощекий студент, одуревший, видимо, от крика и усталости, кричал, кидаясь ко всем входящим:

– Знать ничего не хочу! Пропуск!

Иные показывали ему пропуска, иные просто, махнув рукой, уходили по широкой лестнице во второй этаж. Во втором этаже, в широких коридорах, у стен сидели и лежали пыльные, сонные и молчаливые солдаты, не выпуская из рук винтовок. Иные лениво жевали хлеб, иные похрапывали, поджав коленки. Мимо них толкался праздный народ, читая диковинные надписи, прибитые на бумажках к дверям, оглядываясь на бегающих из комнаты в комнату, возбужденных до последней человеческой возможности, осипших комиссаров.

Катя, Даша и Телегин, наглядевшись на все эти чудеса, протискались, наконец, в двухсветную залу с линяло-пурпуровыми занавесами на огромных окнах, с обитыми пурпуром полукруглыми скамьями амфитеатра. На передней стене двухсаженными черными заплатами зияли пустые золоченые рамы императорских портретов, перед ними, в откинутой бронзовой мантии, стояла мраморная Екатерина[149], улыбаясь приветливо и лукаво народу своему.

На скамьях амфитеатра сидели, развалясь, подпирая головы, потемневшие, обросшие щетиной, измученные люди. Несколько человек спало, уткнувшись лицом в пюпитры. Иные нехотя сдирали кожицу с кусочков колбасы, ели хлеб. Внизу, перед улыбающейся Екатериной, у зеленого, с золотой бахромой, длинного стола сидели в черных рубашках, в рваных пиджаках молодые, скуластые люди с осунувшимися лицами. Один из них, длинноволосый и бородатый, соломенного цвета, лупил яйцо, бросая кожуру на зеленое сукно. Даша вдруг с мучительным омерзением стала припоминать, – где она видела такого же человека, лупившего яйцо, и смертельную свою тоску, и окно, затянутое паутиной?

– Даша, видишь – товарищ Кузьма за столом, – сказала Катя.

К товарищу Кузьме в это время подошла рысцой стриженая, востроносая барышня и начала что-то шептать. Он слушал, не оборачиваясь, жуя яйцо, потом встал и, цыкая зубом, сказал:

– Городской голова Гучков вторично заявил[150], что рабочим оружие выдано не будет. Предлагаю голосовать без прений протест против действий революционного комитета, принявшего буржуазно-реакционную окраску.

На скамьях амфитеатра проявилось некоторое движение. Кто-то поднял от пюпитра голову, зевнул и вытянул перед собой заскорузлую руку. Все руки поднялись.

Телегин, наконец, допытался (спросив у малорослого гимназиста, озабоченно курившего папиросу), что здесь, в Екатерининском зале, происходит, не прерывающееся вторые сутки, заседание совета рабочих депутатов.

В обеденное время смирные мужики запасного полка, сидевшие в Кремле, увидели дымок походных кухонь на Красной площади, – сдались и отворили ворота. По всей площади пошел крик, полетели шапки. На Лобное место, где лежал когда-то нагишом, в звериной маске, со скоморошьей дудкой на животе, убитый Лжедмитрий[151], откуда выкрикивали и скидывали царей, откуда читаны были все вольности и все неволи народа русского, на небольшой этот бугорок, много раз зароставший лопухами и снова заливаемый кровью, взошел солдатик в заскорузлой шинеленке и, кланяясь и обеими руками надвигая на уши папаху, начал говорить что-то непонятное и путаное, – за шумом никто не разобрал. Солдатик был совсем захудалый, выскребленный последней мобилизацией из никому не известного захолустья, – все же барыня какая-то в съехавшей набок шляпке с перьями полезла его целовать, потом его стащили с Лобного места, подняли на руки и с криками понесли.

На Тверской в это время, против дома генерал-губернатора, молодец из толпы взобрался на памятник Скобелеву[152] и привязал ему к сабле красный лоскут. Кричали ура. Несколько загадочных личностей пробрались с переулка в охранное отделение, и было слышно, как там летели стекла, потом повалил дым. Кричали ура. На Тверском бульваре у памятника Пушкина известная писательница говорила, заливаясь слезами, о заре новой жизни и потом, при помощи мужа своего, тоже писателя, воткнула в руку задумчиво стоящему Пушкину красный флажок. В толпе кричали – ура. Весь город был как пьяный весь этот день. До поздней ночи никто не шел по домам, собирались кучами, говорили, плакали от радости, обнимались, ждали каких-то телеграмм. После трех лет уныния, ненависти и крови растопилась, перелилась через края доверчивая, ленивая, не знающая меры славянская душа.

Катя, Даша и Телегин вернулись домой в сумерки. Оказалось, – горничная Лиза ушла на Пречистенский бульвар, на митинг, кухарка же заперлась на кухне и воет глухим голосом. Катя насилу допросилась, чтобы она открыла дверь:

– Что с вами, Марфуша?

– Царя нашего убили-и-и, – проговорила она, закрывая рукой толстый, распухший от слез рот. От нее пахло спиртом.

– Какие вы глупости говорите, – с досадой сказала Катя, – никто его не убивал.

Она поставила чайник на газ и пошла накрывать на стол. Даша лежала в гостиной на диване, в ногах ее сидел Телегин. Даша сказала:

– Иван, милый, если я нечаянно засну, ты меня разбуди, когда чай подадут, – очень чаю хочется.

Она поворочалась, положила ладони под щеку и проговорила уже сонным, детским голосом:

– Очень тебя люблю.

В сумерках белел пуховый платок, в который завернулась Даша. Ее дыхания не было слышно. Иван Ильич сидел, не двигаясь, – сердце его было полно. В глубине комнаты появился в дверной щели свет, зазвенели чайные ложечки, потом дверь раскрылась, вошла Катя, села рядом с Иваном Ильичом на валик дивана, обхватила колено и после молчания спросила вполголоса:

– Даша заснула?

– Она просила разбудить к чаю.

– А на кухне Марфуша ревет, что царя убили. Иван Ильич, что будет?.. Такое чувство, что все плотины прорваны... И сердце болит: – тревожусь за Николая Ивановича... Дружок, я попрошу вас пораньше, завтра, – пошлите ему телеграмму... Скажите, – а когда вы думаете ехать с Дашей в Петроград?

вернуться

149

...перед ними, в откинутой бронзовой мантии, стояла мраморная Екатерина... — В 1895 г. Московская городская дума приняла решение установить в Москве памятник Екатерине II к столетию ее кончины. 6 ноября 1896 г. мраморный монумент работы скульптора А.М. Опекушина был торжественно открыт в присутствии членов российской императорской фамилии в специально построенном для Городской думы здании на Воскресенской площади у Иверских ворот. Трехметровая фигура императрицы была облечена в порфиру (верхняя торжественная одежда государей, широкий и длинный плащ багряного шелка). В конце 1917 г. памятник попал в запасники Музея изящных искусств. В 1952 г., чтобы спасти «Екатерину» от уничтожения, директор музея, скульптор С.Д. Меркуров, передал монумент своему близкому другу, главному архитектору Еревана М. Григоряну. В течение полувека памятник русской императрице находился в Государственной картинной галерее Армении. В 2003 г. в рамках программы сотрудничества между исполнительными органами власти российской и армянской столиц был возвращен в Москву и передан на хранение в Государственную Третьяковскую галерею.

вернуться

150

Городской голова Гучков вторично заявил... — Толстой не точен. В дни Февральской революции московским городским головой был (с 1914 г.) М.В. Челноков (1860—1935), политический деятель и предприниматель, один из создателей Конституционно-демократической партии (1905) и член ее ЦК (1907—1914), депутат 2–4-й Государственной думы, один из руководителей Всероссийского союза городов. 28 февраля (13 марта) 1917 г. на этом посту его сменил член ЦК кадетской партии Н.И. Астров (1868—1934). Н.И. Гучков (1860—1935), российский общественный и политический деятель, предприниматель, один из создателей Союза 17 октября (1905), брат А.И. Гучкова, был московским городским головой в 1905—1913 гг.

вернуться

151

...где лежал когда-то нагишом, в звериной маске, со скоморошьей дудкой на животе, убитый Лжедмитрий... — Именем царевича Дмитрия, сына Ивана IV Грозного и Марии Нагой, погибшего при не вполне выясненных обстоятельствах, назвался Юрий, или Григорий, Отрепьев, сын галицкого сына боярского Богдана Отрепьева. В 1605—1606 гг. был царем Московским, погиб в Москве во время восстания против поляков. К истории Лжедмитрия I и обстоятельствам его гибели Толстой вновь обратился в «Повести смутного времени» (1922): «В толпе докатились мы до пригорка, – Лобного места, – кругом него теснился народ, молча, без шапок. На Лобном месте, на дубовой лавке, лежал голый человек с раздутым животом, нога левая перебита, срам прикрыт ветошью, руки сложены на пупе, а лица не видно, – на лицо надета овечья сушеная морда – личина.

– Кто это лежит, кто лежит? – спрашивает матушка.

Ей отвечают многие голоса:

– Царь.

– Русский православный царь лежит.

– Не царь, а расстрига, вор...» (III, 110)

Упоминание двух самозванцев, Лжедмитрия I и ранее «Тушинского вора», в контексте романа отражает стойкий интерес Толстого к периоду русской истории, с которым чаще всего сопоставлялись тогда современные события.

вернуться

152

...взобрался на памятник Скобелеву... — Речь идет о памятнике генералу М.Д. Скобелеву (работы П.А. Самсонова), установленном в Москве в 1912 г. на Тверской (с 1912 по 1918 г. Скобелевской) площади. В 1918 г. памятник был снесен и на его месте воздвигнут обелиск Октябрьской революции со статуей Свободы; в настоящее время на месте памятника Скобелеву находится памятник основателю Москвы Юрию Долгорукому.

69
{"b":"637076","o":1}