Менее удачным представлялось автору рецензии изображение писателем войны («Военные картины в ином роде. В них много колоритных деталей и драматических сцен, но не чувствуется индивидуальных нот. Военные настроения схвачены лишь в общих чертах, и совершенно нет именно той войны, которая с такими муками была пережита всей Европой. Автор ограничивает свои изображения скромным кругозором инженера Телегина и больше останавливается на военных приключениях, чем на картинах войны»[485]) и революции («В ней решительно все, выведенные Ал.Н. Толстым, лица играют чисто страдательную роль. Все они, в сущности, бесконечно далеки от нее. Ни у кого нет революционного пафоса, хотя и есть сочувствие к революции. Сочувствия, правда, много, но оно, в сущности, чисто платоническое»[486]). К недостаткам произведения относил рецензент и явное, на его взгляд, противоречие в психологическом рисунке образа Рощина: «Другой из героев Ал.Н. Толстого прямо заявляет: – Великая Россия – теперь: навоз под пашню... Все надо заново: войско, государство, душу надо другую втиснуть в нас... Русского народа нет, есть жители, да такие вот дураки... Но через несколько минут, обращаясь к избраннице своего сердца, он же говорит: – Пройдут года, утихнут войны, отшумят революции, и нетленным останется только одно – кроткое, нежное, любимое сердце ваше. В этих двух фразах кричащее противоречие: нельзя требовать возрождения душ и в то же время уверять, что все это пройдет, утихнет и отшумит, а дело только в сердце любимой женщины»[487].
Необходимо сказать о недостаточно высоком уровне проанализированной рецензии в «Руле», почти три четверти которой занимает пересказ содержания толстовского романа. При этом автор постоянно путает имена героинь произведения, называя младшую из сестер Булавиных то Машей, то Дашей, а старшую именуя Екатериной Михайловной вместо Екатерины Дмитриевны. Это связано с тем, что в ранние годы издания газеты в качестве критиков литературно-художественных произведений выступали в ней, как правило, журналисты и публицисты, не обладавшие необходимой квалификацией для подобной деятельности.
Несколько отзывов о романе принадлежит А.С. Ященко[488]. В самом начале 1921 г. он писал о «Хождении по мукам»: «Это – первое истинно художественное изображение в широком эпосе того предвечерия, что предшествовало темной ночи нашей революции и смуты. Сама же эта ночь пока еще не освещена светом поэтического слова. Она еще ждет своего поэта, кто овладеет ею так, как А. Толстой овладел предсмутным развалом»[489].
Несколько месяцев спустя в рецензии на «Современные записки» критик приветствовал роман Толстого с еще большим энтузиазмом: «Украшением журнала является, конечно, печатающийся в каждой книге роман гр. А.Н. Толстого “Хождение по мукам”. На этом примечательном произведении мы остановимся подробно, когда оно будет закончено (что, если не ошибаюсь, будет сделано в шестой книге журнала), теперь отметим лишь, что этот роман не только написан с истинным мастерством такого художника, как Алексей Толстой, но и представляет собою единственное обширное художественное произведение, осмелившееся в широкой картине отразить нашу современность – развал перед войной, разложение во время войны и приближающуюся революцию. Можно только поражаться, как автор нашел в себе достаточно художественной сосредоточенности, чтобы дать не случайную и временную фотографию, но обобщающее и истинно поэтическое толкование нашего смутного вечер-дня»[490].
Но уже через год с небольшим отношение Ященко к толстовскому роману изменилось. В статье «Литература за пять последних лет», отдавая должное «плодовитости» писателя, он отмечал, что самым удачным «из всего им написанного, соответственно характеру его дарования, должна быть признана повесть “Детство Никиты” и драматический гротеск из времен Екатерины II “Любовь – книга золотая”». Роман же «интересен и в отдельных частях талантлив, но едва ли может претендовать на ту роль, которую он, по-видимому, ставит себе, – быть началом широкого эпоса русской жизни перед войной, во время войны и революции и после них. Для этого Толстому не хватает ни конструктивного таланта композиции романа, ни понимания художественных перспектив, ни пафоса сердечной любви, ни философского гения, а главное – у него нет твердого убеждения, вследствие чего его изображение и понимание жизни, может быть, сами по себе и правильные, не убедительны для читателя. Но роман этот полон тонких наблюдений, ярких фигур и Толстому свойственного природного юмора»[491].
В основе охлаждения Ященко и к «Хождению по мукам», и к его автору лежал, вероятно, целый комплекс причин. Это и смещение интереса «под влиянием Эренбурга и Пильняка, в сторону нового поколения прозаиков»[492], и расхождение общественных позиций Толстого и Ященко, и изменившееся отношение эмиграции в целом к писателю, выступившему весной 1922 г. с открытым письмом о фактическом признании Советской власти. Так или иначе, приведенный отзыв со всей очевидностью обнаруживал трещину в их многолетней дружбе. В ноябре 1921 г. Толстой отметил в дневнике: «...написал Ященко: “Прошу пока мне не писать, так как на небольшое время уезжаю на Северный полюс”»[493].
В сентябре 1922 г. в «Литературном приложении» к газете «Накануне», которое редактировал Толстой, появилась статья А. Ветлугина[494] «На путях русской прозы», о творчестве писателя в целом и «Хождении по мукам» в частности. Ее автор первым из современных Толстому критиков написал о романе как о прологе будущей революционной эпопеи, окончательную оценку которой выносить еще рано: «“Хождение по мукам” – эпопея. Не из пристрастия к определениям, а из любви к точности не следовало бы этого забывать при оценке появившегося первого тома. В последних главах дано описание потопления распутинского трупа, революционной весны 1917, “огородных работ” Николая II и т.д. Если эти исторические моменты, описанные Толстым с нарочитой точностью летописца, мы возьмем в рамках только одного появившегося тома, то неизбежны разговоры о “попытках” изобразить революцию, об “удачности” или “неудачности”, о “правильности” или “тенденциозности” и пр., и пр. Между тем, подобные пересуды являются занятием праздным, в лучшем случае на любителя. И потопление распутинского трупа, и Николай в огороде, и человек с провалившимся носом, расклеивающий афишки “всем, всем, всем” – во всех трех случаях мы имеем дело с теми форточками, сквозь которые канва романиста соединяется с непрекращающимся ходом жизни (...) Эпопее Толстого предстоит вознестись на гребень событий. И если в конце первого тома история только дает себя знать ветром сквозь фортки, то дальше она уже станет главным действующим лицом (...) И только тогда, прочтя всю эпопею, мы сможем предъявить счет автору: “удалось описание революции” или “не удалось”»[495].
Характеризуя художественную манеру Толстого, сложившуюся в последние, проведенные в эмиграции, годы, Ветлугин, вслед за многими, фиксировал динамизм повествования и психологическую убедительность характеров и событий, угадывая воплощенным в художественном тексте то, что сам Толстой будет потом называть «теорией жеста»[496]: «В “Хождении по мукам” есть особенная убедительность, которой мало кто из современников может похвастаться. Насыщенность действием и минимальное количество “связующих”, “пояснительных” разговоров. Герои живут и раскрывают себя в жизненном жесте. Ни Даше, ни Кате, ни Телегину, ни Жадову, ни либеральнейшему Катину мужу, ни обсыпанному пеплом отцу обоих сестер не нужны ни ложно-классические “вестники”, ни обильные авторские ремарки. И когда жалкая, запутанная “футуристка” Елизавета Киевна становится женой атамана воровской шайки, не возникает никаких недоразумений; мы это знали заранее. И когда вчерашний агитатор рубит палашом убегающих австрийцев – иначе и быть не могло... Если слово есть “ложь”, то текучесть исполнена острой художественной правды. Отсюда главнейшее достоинство толстовской эпопеи. Если в “Господине из Сан-Франциско” гениальная графика (...) то в “Хождении по мукам” шершавый ломающий поток силой своего падения все приводит в движение, заставляет не только морализировать, но и дрожать, не только видеть, но и ощущать»[497].
