Довольно долго никто не отзывался. Лишь через две минуты послышались шаркающие шаги, и дверь медленно отворилась. Фрейлейн Нойманн была очень стара. На вид этой седоволосой женщине в черном платье было под девяносто. Она передвигалась, опираясь на две палки. Хозяйка посмотрела на гостя и спросила:

– Да?

Маккриди, как бы узнав хозяйку, широко улыбнулся.

– Да, это вы, фрейлейн. Вы здорово изменились. Но не больше меня. Вы меня не помните, конечно. Мартин Хан. Сорок лет назад я учился у вас в начальной школе.

Фрейлейн Нойманн спокойно смотрела на него яркими голубыми глазами сквозь очки в золотой оправе.

– Я случайно оказался в Веймаре. Приехал из Берлина, понимаете. Я там живу. И решил узнать, здесь ли вы еще. В телефонном справочнике нашел ваш адрес. Зашел просто на всякий случай. Можно войти?

Фрейлейн Нойманн сделала шаг в сторону, и Маккриди вошел в темную, очень старую прихожую, в которой пахло плесенью. Припадая на обе подагрические ноги, хозяйка провела Маккриди в гостиную, окна которой выходили на улицу. Он подождал, когда хозяйка усядется, потом сел сам.

– Итак, вы говорите, я вас учила в старой начальной школе на Генрих-Гейне-штрассе. Когда это было?

– Должно быть, в сорок третьем – сорок четвертом годах. Наш дом в Берлине разбомбили. Меня сюда эвакуировали вместе с другими. Наверное, летом сорок третьего. Я был в одном классе вместе с… ох, эти фамилии… да, помню Бруно Моренца. Он был моим приятелем.

Фрейлейн Нойманн бросила на него изучающий взгляд и поднялась. Маккриди тоже встал. Она заковыляла к окну, посмотрела вниз. Мимо прогромыхал грузовик, полный полицейских. Они сидели прямо, на поясе у каждого висела кобура с венгерским пистолетом АР-9.

– Всегда люди в форме, – негромко, как бы про себя, проговорила фрейлейн Нойманн. – Сначала нацисты, теперь коммунисты. И все в форме, все с оружием. Сначала гестапо, теперь Штази. Бедная Германия, чем мы заслужили и тех, и других?

Она отвернулась от окна.

– Вы англичанин, не так ли? Садитесь, пожалуйста.

Маккриди с удовольствием сел. Он понял, что, несмотря на возраст, фрейлейн Нойманн сохранила очень острый ум.

– Почему вы говорите такие глупости? – возмутился он.

Показное возмущение не тронуло фрейлейн Нойманн.

– По трем причинам. Я помню каждого своего ученика времен войны и в первые послевоенные годы, и среди них не было Мартина Хана. Во-вторых, школа была не на Генрих-Гейне-штрассе. Гейне был евреем, нацисты стерли его имя со всех памятников и табличек.

Маккриди был готов рвать на себе волосы. Уж ему-то следовало помнить, что имя Гейне, одного из величайших немецких поэтов, стало снова упоминаться лишь после войны.

– Если вы закричите или поднимете тревогу, – тихо сказал Маккриди, – я не причиню вам вреда. Но за мной придут и меня расстреляют. Решайте сами.

Фрейлейн Нойманн доковыляла до кресла и села. Как это любят старики, она начала с воспоминаний.

– В 1934 году я была профессором университета Гумбольдта в Берлине. Самым молодым профессором, единственной женщиной среди всего профессорского состава. К власти пришли нацисты. Я презирала их и не скрывала своего презрения. Наверное, мне повезло. Меня могли отправить в концлагерь. Но они проявили снисхождение и сослали сюда учить в начальной школе детей фермеров. После войны я не вернулась в университет. Отчасти потому что понимала, что дети здешних крестьян имеют такое же право учиться у меня, как и молодые берлинские умники, а отчасти и потому, что я не могу преподавать их коммунистическую ложь. Итак, мистер Шпион, я не стану поднимать тревогу.

– А если меня все равно схватят, и я расскажу о вас?

Она в первый раз улыбнулась.

– Молодой человек, когда вам восемьдесят восемь лет, никто не сможет сделать вам ничего, кроме того, что Господь все равно скоро свершит. Зачем вы пришли?

– Из-за Бруно Моренца. Вы помните его?

– О да, помню. Он попал в беду?

– Да, фрейлейн, в большую беду. Он здесь, недалеко. Он пришел от меня, с заданием. Он заболел, заболел психически. Глубокий нервный срыв. Он прячется где-то неподалеку. Ему нужна помощь.

– Полиция и все эти солдаты пришли за Бруно?

– Да. Если я найду его первым, возможно, мне удастся ему помочь. Вовремя его увести.

– Почему вы пришли ко мне?

– У него есть сестра, которая живет в Лондоне. Она сказала, что он очень мало рассказывал о годах жизни в эвакуации. Лишь обмолвился, что ему было очень плохо и что его единственным другом была школьная учительница фрейлейн Нойманн.

Она немного покачалась в кресле.

– Бедный Бруно, – сказала она, – бедный, перепуганный Бруно. Он всегда чего-нибудь боялся. Криков, ударов, боли.

– Почему он всего боялся, фрейлейн Нойманн?

– Он был из гамбургской семьи социал-демократов. Его отец погиб во время бомбежки, но, должно быть, дома позволял себе нелестно высказываться о Гитлере. Бруно поселили не в городе, а у фермера, жестокого человека, который к тому же был пьяницей и ревностным нацистом. Наверно, однажды Бруно повторил какие-то слова своего отца. Фермер жестоко высек его ремнем. Потом он стал избивать мальчика регулярно. Бруно много раз убегал и прятался.

– Где он прятался, фрейлейн, где?

– В сарае. Он мне как-то показывал. Однажды я пошла на ферму, хотела протестовать против жестокого обращения с ребенком. Тот сарай был на другом конце сенокосных угодий, далеко от дома и других строений. На сеновале Бруно устроил убежище. Он туда заползал и ждал, пока пьяный фермер не заснет.

– Где эта ферма?

– Поселок называется Марионхайн. Я думаю, там все осталось по-прежнему. Всего четыре фермы. Теперь все они коллективизированы. Поселок расположен между деревнями Обер-Грюнштедт и Нидер-Грюнштедт. Поезжайте по дороге на Эрфурт. В шести километрах от города свернете налево на проселочную дорогу. Там есть указатель. Раньше ферма называлась фермой Мюллера, но теперь все по-другому. Наверно, просто какой-нибудь номер. Но если ферма сохранилась, то ищите сарай в двухстах метрах от дома, на другой стороне луга. Думаете, вам удастся ему помочь?

Маккриди встал.

– Если он там, фрейлейн, я попытаюсь. Клянусь, я сделаю все возможное. Спасибо за помощь.

Он повернулся к двери.

– Вы сказали, что есть три причины, по которым вы решили, что я англичанин, но назвали только две.

– Ах, да. Вы одеты как сельскохозяйственный рабочий, но сказали, что приехали из Берлина. В Берлине нет ферм. Значит, вы шпион и работаете или на них… – она движением головы показала на окно, за которым прогрохотал еще один грузовик, – или на других.

– Я мог оказаться агентом Штази.

Фрейлейн Нойманн снова улыбнулась.

– Нет, мистер Англичанин. Я помню британских офицеров с 1945 года, они были здесь недолго, пока не пришли русские. Вы слишком хорошо воспитаны.

Проселочная дорога оказалась именно там, где и сказала фрейлейн Нойманн. Она вела влево от шоссе к богатым землям, расположенным между седьмой автомагистралью и автобаном Е40. Небольшая таблица гласила: Обер-Грюнштедт. Маккриди проехал еще километра полтора до развилки. Теперь слева от него лежала деревня Нидер-Грюнштедт. Маккриди видел, как люди в зеленой форме окружают деревню кольцом. И справа, и слева от Маккриди тянулись поля нескошенной кукурузы метра полтора высотой. Он почти лег грудью на руль велосипеда и покатил направо. Объехав Обер-Грюнштедт, он оказался на совсем узкой проселочной дорожке. Меньше чем в километре от себя он разглядел крыши сельских домов и сараев, построенных в тюрингском стиле: с крутыми скатами крыш, островерхими башенками и огромными воротами, в которые могла въехать груженая телега. Марионхайн.

Маккриди не хотел ехать через поселок. Там легко попасться на глаза местным жителям, которые сразу узнают в нем чужака. Он спрятал велосипед в кукурузе и осмотрелся. Справа одиноко стоял высокий сарай из кирпича и черных просмоленных бревен. Пригнувшись, Маккриди пошел по кукурузному полю к сараю. На горизонте появилась зеленая полоса; солдаты покидали Нидер-Грюнштедт.