— Эмбер… — начал Голденхарт неуверенно.

Дракон открыл глаза, взглянул на него, мысленно нахмурился. Неладное что-то с юношей творилось, он это сразу почувствовал.

— Что? — вслух спросил он.

— Я… — с запинкой выдавил менестрель, — умер уже… однажды?

«Какую же я глупость говорю!» — подумал он в тот же самый момент, но лицо Дракона так переменилось, когда он этот вопрос услышал, что менестрель похолодел: правда!

— Ну и выдумал ты, — фыркнул Эмбер, тут же совладав с собой. — Умер… Когда люди умирают, они по округе не расхаживают, песни распевая, на солнышке не греются, не едят, не пьют, не смеются не плачут. Они в земле лежат.

Но Голденхарт уже совершенно точно знал, что всё это ложь. Нет, он не просто болел десять лет. Он умер десять лет назад! Потому и деревенские поначалу так ужасались его появлению. Но каким-то невероятным способом Дракону удалось его вернуть к жизни. Теперь всё складывалось: и обломанные рога — ими Дракон за чудодейственное лекарство расплатился, и гость-эльф — у них Дракон то лекарство покупал, и даже эти «десять шагов» — расстояние, должно быть, на котором они теперь друг от друга должны всегда находиться, чтобы не развеялись наложенные воскрешающие чары; и все метаморфозы с менестрелем происходящие. Он выдохнул, невольно дотронувшись до груди, где мерцало — иначе и не скажешь — запущенное волшебством сердце.

Дракон бы нипочём не сознался, Голеднхарт это чувствовал.

— Не умер, так, верно, умру… однажды? — с трудом подбирая слова, спросил менестрель.

— Не умрёшь, — угрюмо возразил Эмбервинг. — Да что ты заладил: умер, умру! Не тверди, накличешь беду!.. Это всё цыгане, немочь их разбей!

Юноша приподнял брови: впервые слышал, как Дракон ругался.

— Выгнать их из Серой Башни, чтобы народ не смущали… — продолжал кипятиться Дракон, за нарочитой сердитостью пытаясь скрыть, что ему неуютно от этих разговоров.

Он не знал пока, как обо всём этом с Голденхартом говорить, не подготовился, и теперь нервничал, боясь расспросов. Разговор этот неминуемо должен был однажды состояться, конечно, но не вот так скоро же!

— Эмбер, Эмбер, — ласково прервал его менестрель, гладя Дракона по плечу, — не сердись на них. Я ни о чём больше не буду расспрашивать, подожду, пока сам расскажешь, как всегда мы с тобой делаем. Скажи только: нечего мне бояться?

Эмбервинг порывисто привлёк юношу к себе, заключая в крепкие объятья:

— Нечего.

Менестрель выдохнул. Пожалуй, ему даже легче стало, когда он догадался о правде: из сердца выскочила тупая игла, которая его всё это время тревожила.

К разговору об этом они ещё нескоро вернулись.

Ружа шёпотом пересказывала бабке своё «гадание».

— Смотрю: а линии говорят, что он давным-давно умер! — волновалась цыганочка, комкая в руках платок. — Как же так-то?

— Волшба, — со значением ответила бабка, и обе притихли.

Цыгане прожили в Серой Башне до конца лета, потом собрали пожитки, свернули шатёр и отправились дальше колесить по Земле-матушке, догонять табор, от которого безнадёжно отстали ещё пару вёсен назад. Поехали прежней дорогой, через городок, в котором их к Серой Башни отрядили. Вайда выискал лавку, в которой про колдуна и «зачарованного принца» услышал, зашёл да и плюнул сначала на пол, а потом на прилавок. Лавочник вытаращил глаза:

— Ты что, такой-сякой, делаешь!

— Не болтал чтобы пустого: нет никаких колдунов в Серой Башне, — сказал Вайда и ещё раз плюнул, уже на порог. — Дракон в Серой Башне живёт, а не колдун, настоящий дракон.

Но лавочник ему, конечно, не поверил. Потому что в колдунов поверить гораздо легче, чем в драконов.

========== Двое из Серой Башни. Баллада о (не)последнем драконе ==========

— Эмбер, а откуда драконы берутся?

Дракон поперхнулся, менестрелю даже пришлось его по спине похлопать. Эмбервинг откашлялся, несколько смущённо взглянул на собеседника. Спрашивать у дракона, откуда берутся драконы? Да это всё равно, что у человека спросить, откуда дети берутся! Но сапфировые глаза Голденхарта глядели невинно, хоть и с любопытством, и Дракон подумал, что вопрос неверно истолковал. И точно.

— Ведь у тебя были родители, Эмбер? — продолжал расспрашивать юноша. — А то я слышал, что горы драконов порождают. Глупо ведь, правда, полагать, что гора может дракона родить?

— Если только мышь, — согласился Дракон, припоминая древнюю присказку.

Однако же на вопрос менестреля он толком ответить не мог: не помнил. Так-то, если рассуждать, то должны быть и у драконов родители, но как Эмбервинг ни старался вспомнить своего детства — если оно у него было, — не смог. Он всегда помнился сам себе взрослым, вот же странно.

— А в книгах твоих об этом ничего нет? — с надеждой спросил менестрель, видя, как замялся с ответом Дракон. Драконий язык он потихоньку осваивал и мог уже — не без помощи Дракона всё же — разбирать некоторые тексты.

— Не припомню таких книг, — покачал головой Эмбервинг, погружаясь в ещё большую задумчивость.

— А других драконов не осталось на свете? — не отставал юноша.

— Должно быть, не осталось. Уже несколько веков ничего не слышал о драконах, — опять покачал головой Дракон. — Стало быть, я последний дракон.

Менестрель отчего-то расстроился, а на расспросы Дракона ответил:

— Так ведь тяжко же, когда один-одинёшенек остаёшься на всём белом свете!

Дракон улыбнулся. Он-то был не один.

Менестрель на несколько раз перебрал все книги в библиотеке и убедился, что Дракон был прав: о происхождении драконов находились исключительно легенды, в которых драконов порождали горы, моря, даже облака, а то и вовсе человеческая алчность (мол, одержимые златом превращались в чудищ огнедышащих). Верилось с трудом.

Зато отыскалась среди прочих книжка, где описывались виды драконов, когда-либо существовавших на земле. Книжка оказалась с картинками. Голденхарт сразу же нашёл Эмбервинга. Нарисовано было, конечно, плохонько. Думается, автор драконов никогда прежде не видел или видел мельком, от этих самых драконов улепётывая, но хотя бы раскрашено было в верные цвета. Эмбервинга именовали золотым драконом, самым редким из всех существующих, а их было не меньше двух десятков: чёрный, зелёный, каменный, морской… И никого не осталось!

Голденхарт невольно поёжился: мысль о том, что мог исчезнуть и Эмбер, наполнило сердце холодом и страхом, которые даже Эльфийский камень оказался не в силах прогнать. А ведь он тогда почти исчез, и не останови его тогда менестрель… Юноша отпихнул книгу и упёрся локтями в стол, роняя лицо в ладони.

— Что случилось, Голденхарт? — всполошился вошедший и увидевший, что на менестреле лица нет, Дракон.

Менестрель, ничего не говоря, крепко обнял его.

Эмбервинг пробежался взглядом по столу, увидел Драконью книгу и безошибочно понял, о чём подумал юноша, читая её.

— Ну, — ласково сказал он, проводя рукой по волосам Голденхарта, — нечего об этом расстраиваться! Я-то остался.

На Серую Башню между тем надвигалась осень. Деревья разоделись в любимый менестрелем янтарный цвет. Дракон начал готовиться к ежегодному сбору податей: вместе с менестрелем собрал в бочки сброшенные чешуйки, выставил их к изгороди, накрыв плетёными из ивовых ветвей крышками. Вечерами из окна башни было видно, что чешуя в бочках испускает слабый свет и на него слетаются привлечённые всполохами ночные мотыльки. Но до сбора податей дело так и не дошло: на другое утро пришли в Серую Башню пастухи из предгорных деревень — жаловаться. Вид у них был изнурённый, измученный, и менестрель даже грешным делом подумал, что только в знакомой ему деревне крестьянам хорошо живётся, а в других, выходит, не очень. На деле же пастухи были измучены дорогой: так спешили к Дракону, что не останавливались ни днём, ни ночью.