Несмотря на вскипевшее в душе раздражение, Грэм, тем не менее, сделал для себя зарубку: парень всего лишь ошалел и застыдился. Не рассвирепел, не взъярился, не плюнул брезгливо, даже из-за стола не выскочил. И страха в его округлившихся глазах Грэм тоже не заметил.

— Мне не хочется, чтобы вы ломали под себя этого сорванца, — мягко отозвался трактирщик с прежним сожалением в голосе. — И я не думаю, что тебе понравилось бы, если бы он после эдакого сиганул через борт твоей посудины, Говард. Прости.

— А может, он и не сиганул бы, — хмыкнул Грэм, разжимая стиснутые кулаки и с мрачной насмешкой косясь на побагровевшего до макушки парня. — Это же сущий телёнок, как ты его и назвал, и он сам себя ещё не знает. Эй, Дени! Дени?

— О, mon Dieu, mon Dieu… — выйдя из оцепенения, хрипло простонал тот, запустив обе пятерни в волосы и пряча лицо. — Mon Dieu, mon hostie de sandessein, putain de tabarnac!

Настоящее заклинание, подумал Грэм, невольно заулыбавшись. Засмеялся и Морис.

— Давай же, Дени Вийон, брось причитать и скажи, что ты передумал наниматься на мой корабль. Сам скажи, без подсказчиков, — распорядился Грэм и не удержался: протянул руку и легко провёл пальцами по плечу Дени, упругому и горячему под изношенным рукавом рубахи. — Ну же!

— Передумал, капитан, — пробормотал тот, не подымая головы, но и не отстраняясь. — На этакое я нипочём не соглашусь, хоть режьте! — он бросил на Грэма короткий взгляд из-под спутанных вихров.

— Резать тебя никто не собирается, — усмехнулся тот и неохотно отнял руку. — Но я бы хотел разок попробовать… — низкий голос его стал мягким и вкрадчивым, — попробовать тебя на вкус… расстелить в своей каюте или прямо на палубе, как давеча толковал этот толстяк, — изогнув бровь, он насмешливо посмотрел на Рогана, который всё ещё нависал над Дени, будто наседка над цыплёнком, опасающаяся, что её возлюбленное чадо вот-вот скогтит коршун. — Может, ты и сомлел бы… и рассластился… и сам потребовал бы добавки. А?

Дени стал белее собственной рубахи. Не в силах произнести ни слова, он лишь беспомощно и отчаянно замотал головой, и тогда Грэм жёстко прищурился:

— Ты что, так боишься смертного греха, парень? Отвечай.

В его голосе лязгнула сталь.

Дени взметнул потрясённые глаза и растерянно заморгал. А потом его обветренные губы вдруг тронула совершенно неожиданная, лукавая и искренняя улыбка. Улыбка! Слегка оторопев, Грэм с удивлением и вновь вспыхнувшим охотничьим азартом понял, что этот простак не так прост, как кажется.

— Я достаточно грешил, капитан, — как ни в чём не бывало, сказал Дени, легко вскакивая на ноги. — И ещё много раз согрешу, patati-patata! Но… — он выдержал длинную паузу и безмятежно развёл руками. — Но только с девками.

Роган гулко захохотал, хлопнув его по плечу своей лапищей, а со ступенек лестницы вдруг раздался звонкий капризный голосок Шейлы:

— С какими это девками ты собрался грешить, Дени Вийон?!

— Не с тобой, ma petite, моя крошка, — сокрушённо вздохнул тот и благонравно потупился. — Я поклялся твоему отцу, что буду всегда относиться к тебе с благоговением, как к пресвятой Цецилии.

Он снова неудержимо лыбился от уха до уха.

— На площади начинается праздник, — Шейла нетерпеливо топнула туфелькой. Она уже успела переодеться в красное шёлковое платье с расшитым золотом корсажем и зачесала наверх свои чёрные локоны. — Потом люди придут к нам в трактир, а пока что, папа, я хочу погулять… — она просительно надула алые губки, кокетливо посматривая то на Грэма, то на Мориса.

Трактирщик с тяжким вздохом махнул рукой и скрылся за порогом кухни.

— Я пригляжу за ней, дядюшка Роган! — только и успел крикнуть Дени, увлекаемый к двери восторженно взвизгнувшей Шейлой.

Дверь захлопнулась.

Оставшись наедине, Грэм и Морис в упор посмотрели друг на друга, и Морис растянул губы в вызывающей усмешке.

— Только не говори мне, что ты решил отступиться, — вполголоса бросил он.

— Ни в коем случае, — спокойно отозвался Грэм, наливая себе вина.

========== Встреча вторая ==========

*

Островок был ослепительно белым, и Дени казалось, что солнце прокалило его насквозь: каждую хрусткую песчинку, каждый коралловый обломок. Оно и сейчас палило беспощадно, играя яркими бликами в бесконечной океанской синеве, покрывая промокшие штаны и рубаху Дени белёсым соляным налётом.

Ещё островок был крохотным, palsambleu, невообразимо крохотным, будто какой-то… обеденный стол. Да, вот именно, обеденный стол. Дени так отчётливо видел этот стол, будто сам сейчас сидел за ним, а не торчал маяком на вершине малюсенького кораллового островка. Широкий стол, покрытый чистой скатертью в красную клетку, какую обычно расстилала дома перед семейным обедом его мать. И на нём — блюдо с куропатками, хорошенько потушенными в красном вине вместе с овощами и зеленью, росшей у них на заднем дворе. Длинногорлый запотевший кувшин с яблочным сидром. Ломти кукурузного хлеба, пышного и свежего, аккуратно нарезанные и подсыхавшие в плетёной корзинке. И букетик ромашек, скромно белеющий в глиняной кружке. Мать любила цветы и всегда срезала к столу свежий букет.

Mon Dieu, mon tabarnac, подумал Дени с тоской, да ему бы сейчас хватило воды из этой кружки и этого хлеба! Он выхватил бы ромашки и осушил злосчастную кружку одним глотком прежде чем целиком засунуть себе в рот хлебный ломоть, одуряюще пахнущий полем и печным дымом!

Солнце выжигало влагу из его тела, как пламя выжигает её из свежего полена, брошенного в костёр. Дени поднялся на ноги, пошатнулся, помотал головой и медленно побрёл по белому хрусткому песку к воде, оставляя на нём неверные следы босых ног. Потом, распугивая крабов, он прошлёпал по мелководью, тоже прогретому солнцем до самого дна, и наконец зашел в воду по пояс. Прибой лениво покачивал его. Дени бухнулся в воду плашмя, позволяя океану снова промочить его до костей.

Так было легче переносить жажду.

Вынырнув, Дени обтёр ладонями лицо и с надеждой глянул вперёд, сощурив глаза. Синяя океанская гладь была пуста, как в первый день творенья. Только чайки с резкими криками пикировали к воде, иногда выхватывая оттуда сверкающих на солнце рыбёшек. Счастливые твари Божьи, morbleu!

Дени глубоко вздохнул и ещё раз безнадёжно огляделся. Никого. Ни одного судна в пределах видимости, даже далёкой чёрной точкой в туманной дымке на горизонте.

Лишь цепочка таких же белых островков — раз, два, три — посреди безграничной пучины.

Дени не знал, благодарить ли ему Господа-Вседержителя за эту милость — за четыре крохотных острова, не нанесённых ни на одну карту или лоцию. К первому из них он и прибился, цепляясь за обломок мачты торгового брига «Наяда». На этом обломке Дени проболтался часть ночи и день после того, как сукины дети, чёртовы испанцы, tabarnac de calice, взяли «Наяду» на абордаж.

Когда случилась эта заваруха, Дени дрался, как бешеный. Он не так давно завербовался на «Наяду» матросом и узнал, чего стоит в бою её экипаж, только когда испанский корвет чёрной хищной тенью вынырнул из тумана и навис над беззащитным пузатым «купцом».

Сперва испанцы не пустили в ход свои пушки, боясь, очевидно, повредить груз. Они потребовлали, чтобы «Наяда» сдалась сама, издевательски прокричав это требование с борта и снабдив его парочкой похабных ругательств для пушей доходчивости. Но капитан «Наяды», пожилой тучный торговец по имени Фрэнсис Вэнс, упокой Господь его душу, добровольно сдаваться не захотел. Очевидно, он решил, что лучше погибнуть в бою, чем болтаться на нок-рее — всем было известно, как испанцы относятся к пленным англичанам. Больше того, он приказал своим людям поджечь груз «Наяды» — тюки с драгоценными шёлковыми тканями и менее ценными сатином и саржей. Матросы, привыкшие беспрекословно ему повиноваться, исправно выполнили приказ, и вскоре едкий чёрный дым застлал палубы обоих судов и скрыл остервенело полезших на абордаж испанцев.

Торговцы не были опытными бойцами, но сперва дрались отчаянно, как люди, которым нечего терять. Но испанцы медленно теснили их на ют. Сквозь клубы дыма Дени, у которого в одной руке была зажата шпага сражённого им испанца, а в другой — собственный нож, увидел, как рухнул на палубу капитан Вэнс, сражённый мушкетным выстрелом. После этого экипаж «Наяды» дрогнул.