Так же театрально были подобраны и воспитатели детского дома, которых, как и директрису, отличали непоколебимая уверенность в собственной правоте и осознание того, что они делают великое и благое дело. Посему те жестокости и перегибы в наказаниях, которые они были вынуждены применять, были для них всего лишь необходимыми инструментами исправления и воспитания, которые они продумывали до мелочей с тем, чтобы при первой необходимости подавить любой бунт и любую инициативу. А процветающая жестокость между самими детьми служила для них параллельной невидимой системой подавления и запугивания, которая негласно ими поддерживалась и подпитывалась; как криминальный авторитет выгоден тюремному начальству и пользуется его расположением, так и особо крепкие и авторитетные ребята получали негласную поддержку руководства детдома.

И всё это называлось «любовью к детям».

На стенах в душевой наросли плесневелые грибы. Вызывали маляров и мазали штукатурку краской, но ничего не помогало, и влажная флора распространилась по всему периметру. С ней какое-то время боролись, но потом бросили как бесполезную затею.

Затем приехала комиссия Минздрава и признала содержание интерната неудовлетворительным. Облезлый чиновник долго осматривал стены, пытаясь выяснить, является ли грибок опасным, но по его голове было видно, что учился он уже очень давно: энциклопедий лет тридцать как не открывал. Он задумчиво поскоблил стену кончиком авторучки и ею же выписал предписание. Было принято решение душевые и санузлы на время ремонта закрыть, а в июне сколотить временную помывочную на территории.

Приехал грузовик и сбросил кучу старых почерневших досок. Поговаривали, что на ремонт выделили приличную сумму денег, но директриса, как всегда, распорядилась ими по-своему, заказав вместо новых пиломатериалов доски со старого забора. Рабочие торопились и душевую сколотили наспех: стенки вышли кривыми, горбыль[10] был разномерный, то тут, то там были мелкие щели, которые никто и не думал заделывать.

Заусенец в свободное время частенько прятался в дальней части сада, рассматривая кусты, на которых прошлым летом поспели жёсткие белые ягоды, называемые волчьими. Есть их было нельзя, зато срывать и трескать, давя ногами на асфальте, можно было столь же долго, как лопать целлофан с пупырышками. В кустах можно было и поджидать «врага», играя в войнушку, разрядить в него десяток белых патронов.

Сегодня выпал банный день, им выдали трусы и майку на смену, и он ждал команды, когда их поведут в душ. Идти туда совсем не хотелось, так как раздеваться при других всегда было неприятно и страшно, да и смотреть на другие обнажённые тела было как-то нехорошо. Он не понимал, почему так происходит, но чувствовал, что, снимая одежду, становится совсем беззащитным, побаивался в такие моменты и воспитателей, и других мальчишек, которые грубо шутили, могли ударить или сделать больно или как-то особо унизить.

В такие минуты он старался держаться в сторонке, быстро раздевался, мылился, ополаскивался и вытирался, чтоб быстрее одеться вновь и не быть смешным и уязвимым. Он хорошо помнил, как кто-то из ребят подшутил над ним, и его затолкали под душ, из которого шёл крутой кипяток. Было дико больно, кожа на спине пошла волдырями, он две недели пролежал в изоляторе, но самое противное было вспоминать, как зло смеялись ребята и какими при этом становились их глаза – мёртвыми, как у отрезанных рыбьих голов в кошачьей миске на кухне.

До помывки оставалось свободное время, так как первыми мылись девочки. Была середина июня, стояла солнечная погода, Заусенец сидел на земле, отогретой лучами. Он не заметил, как кусты раздвинулись, и из-за них вылез Багор, противный и очень крепкий парень, старше на два года, и стал бесшумно делать ему знаки. Лицо Багра было старым и выцветшим. Его мать алкоголичка изредка наведывалась в детдом, скандалила и требовала вернуть ей сына, но директриса выпроваживала её прочь, грозилась звонить в «опеку» и кричала ей, что она не получит никакого пособия. Что означало «опека», он не понимал, – единственное, что он понимал, что от неё зависит его судьба.

Багор рос жестоким и злым, набравшись опыта на районе, где он промышлял грабежами вместе с дагестанцем Ахметом. Именно от Ахмета у него пошли кавказские привычки и кавказское коварство: он никому не доверял, верил только в силу и всегда старался нанести удар первым.

Заусенец вспомнил, как чистил зубы и склонился над раковиной. Проходящий рядом Багор ни с того ни с сего так больно ударил его ногой сзади, что он наткнулся ртом на кран, чудом не вышибив себе зубы, и больно расцарапал щёткой горло. Багор нисколько не смутился, – напротив, громко захохотал и был доволен собой. Жестокость его была уже природной, применял он её повсеместно. Казалось, что он питается своими садистскими выходками.

Багор смотрел на Заусенца кривым взглядом: один раз его сильно покалечили в драке, и он чуть не лишился глаза. Били его наверняка, пытаясь забить насмерть, но бросили, так как вмешалась милиция. Глаз долго болел, сочился гнилью, и, скорее всего, он бы его потерял, но его показали в областном офтальмологическом центре главному врачу. Тот долго возился с ним, прописывал промывания и уколы, и Багор пошёл на поправку, только веко его, истрёпанное и рваное, неуклюже свисало, прикрывая глаз наполовину, так что он временами оттягивал его куда-то вбок и вверх, стараясь, чтоб оно там и оставалось, но оно через какое-то время сползало обратно.

– Ты что тут сидишь, а?

Заусенец сам не знал, зачем он тут сидел, – он не мог даже подумать о том, почему и зачем он здесь, а уж выразить словами был тем более не в состоянии.

Говорил он всегда крайне мало – слова не рождались в голове, не складывались в цепочку, чтоб лететь озвученными мыслями легко и свободно, защищая его от людей. Но он часто видел, как слова, наоборот, губили, за них приходилось держать суровый и страшный ответ. Как-то Кулич, друг Багра, играя в «колбасу», в спешке обозвал его козлом, и тот, не раздумывая, запустил ему ракеткой в голову. Все сравнивали этот полёт с броском сапёрной лопатки в фильме про десантников. Кулич даже не успел взвизгнуть, схватился руками за голову и осел. Между пальцами тёплым липким ручьём лилась на пол кровь.

Все в ужасе стали и отодвинулись подальше от лужицы крови, образовавшейся на линолеуме. В этот момент в рекреацию с криками вбежали сторож и директриса. Сторож тут же для понимания влепил такую затрещину Багру, что того чуть тоже не увезли на скорой. После этого случая «колбасу» запретили, а стол для пинг-понга убрали на чердак.

– Ты ягод этих много не ешь, ядовитые они! – Заусенец кивнул на всякий случай в знак согласия.

Багор мог придумать в любой момент какую-нибудь гадость. Прошлой осенью он заставлял их после школы ходить с трёхлитровой банкой по городу и искать окурки. Все должны были сдавать ему свою долю. Надо было сбежать с последнего урока, ходить возле урн и собирать бычки. Банка набивалась медленно, Багор злился, мог заставить ходить до вечера. После этого долго нельзя было отмыть желтизну с рук и запах табака, а воспиталка приставала к ним с угрозами: «Смотри, если увижу, что курите, отрежу вам губы!»

– Пойдём, Заусенец, я тебе кое-что покажу. Ты, наверное, такого никогда не видел, хоть на титьки посмотришь…

Багор улыбнулся. Зубы у него были чёрные от гудрона, который он постоянно жевал.

Он поманил Заусенца к душевой. Идти не хотелось. Всё, что придумывал Багор, плохо заканчивалось. Вообще находиться рядом с ним было небезопасно. Но и противоречить ему было себе дороже. Заусенец промычал что-то, возражая, пожал плечами и пошёл. Они пробирались сквозь густые заросли крапивы и чертополоха. Душевую сколотили в дальнем углу сада, вдали от взглядов, чтоб потом устроить в ней склад.

Багор шагал бесшумно, крался как кот, готовый стащить плохо лежащую рыбину. Он чуть втягивал голову в плечи, словно профессиональный боксёр, готовящийся к удару. Они подошли к стенке душевой. Багор приложил палец к губам и бесшумно произнёс: «Тссс!» Заусенец с осторожностью прильнул к щели между горбылём, на которую ему указал Багор. Она была совсем крохотной, так что они могли видеть всё, а их засечь не могли.