Пока притворялся тронутым страданиями богини любви.

– О каком горе ты говоришь, прекрасная? Ты вся дрожишь… Вот, выпей нектара, это согреет тебя.

– Спасибо, Аид… ах, я даже кубок удержать не могу, ну, что такое… Спасибо. Это не холод, это страх. Я боюсь твоего гнева, боюсь… тебя.

– Разве я дал тебе повод? Нанес оскорбление? Обидел хоть чем-либо…

– Нет. Нет… Этот страх – старый, он появился еще тогда, на Олимпе, когда я поняла, что ты отвергаешь мои дары…

Таких даров мне не нужно – и не нужно было. Легковесная влюбленность, сжирающая изнутри мгновенная страсть, безумное влечение – я навидался твоих даров, Киприда, в глазах теней перед моим троном. Убитых за твои дары. Лишивших себя жизни.

И если я был неподвластен тому, что ты сеешь направо-налево – для меня же лучше.

– А еще молва и песни – рисуют тебя таким суровым, грозным, недоступным. Мы с тобой давно не виделись, Аид, я не знала, изменился ли ты…

– С пира после Титаномахии.

Промах. В синих глазах, украшенных тревожными кругами – золотая стрела торжества. Угол рубиновых губок чуть приподнялся в улыбке.

– Я была и на твоей свадьбе. Только ты меня не видел, Аид. Потому что смотрел на нее.

– Ложь, – вылетело быстрее мысли, словно помянули что-то постыдное, сокровенное, чего никак не могло быть и что никто не мог бы заметить – я же не… я что, правда смотрел тогда на Кору?!

Тут бы и вылезти Ананке – напомнить, каким я был идиотом.

– Только на нее – даже когда отворачивался. Ты думал, что я не почувствую в тебе дыхания Эрос?

Она заметила, как начало каменеть мое лицо, и сменила тон мгновенно – скатилась к низкому, бессильному шепоту:

– Даже если я и хотела бы не чувствовать… этот дар, Аид… ты полагаешь, что быть богиней любви просто? Вы все полагаете… О, Эрос безжалостна к той, которая олицетворяет ее: вместе со своей милостью она дарит не только возможность чувствовать любовь во всех, с кем она есть. Это вечный голод – и вечное пресыщение. Я будто чаша, полная до краев – всегда, Аид, всегда, мне всегда хочется любить, одарять нежностью, расплескивать ласку – вокруг, на всех… и мне всегда мало: мне хочется, чтобы меня любили, все-все, кто только увидит, даже те, кто этого не видит… ах, если бы ты знал…

Она запрокинула голову, грудь выгнулась в судорожном вдохе, покатился по ковру выпавший из ослабевших пальцев золотой кубок.

Хорошо, что я ничего такого не знаю. Хорошо, что я забыл даже то, что знал об этом раньше.

Это страшнее моего мира.

Смешок Афродиты причудливо смешался со всхлипом, покрытые нежным пушком щеки скривились в осторожную гримаску – не повредить бы кожу…

– Они говорят – я распутна, непостоянна… что они знают? Разве девственница Афина когда-нибудь горела изнутри этим огнем? Разве не отреклась от любви Артемида? Мне нужно, нужно любить, чтобы чувства лились бесконечно, чтобы свежесть и горячность не ослабевала на миг, а они говорят: у тебя есть муж и любовник! Муж, который все время проводит в своей кузнице. Любовник, который предпочитает всему на свете ратную потеху… Они говорят: ты найдешь себе другого, ведь это был только смертный. Но я – я каждый раз люблю по-настоящему, и теперь…

Она прервалась, делая частые вздохи, чтобы не испортить слезами лица. Я стоял у ее кресла, держа ее за руку – и сожалел только, что не было кому увековечить этот момент на фреске.

– Расскажи мне свою беду, богиня. Хоть наверху меня и воображают престарелым ужасом во плоти, – я постараюсь помочь тебе.

Она все же вздрогнула, услышав из моих уст собственное выражение, и не сразу смогла начать рассказ о сыне царя Кипра, юном Адонисе, которого она спасла от какой-то божественной напасти, то ли кары и полюбила как никого…

Адонис, так?

Странное имя, то есть, не странное, а чем-то знакомое, в память просится какой-то мальчишка в коридорах дворца, что-то там с ним возилась Персефона, то ли в услужение взять хотела, то ли материнские чувства взыграли… или все же там было другое имя?

Или нет, в услужение она брала юношу, недавно, перед тем как попрощалась, обронила еще, что, мол, царь мой, если ты колеблешься и не знаешь, куда его девать – то он у меня садовником очень хорошо впишется. К розовым кустам подойдет.

Как этого юношу звали? Тартар знает, как, у меня все мысли были заняты Хироном и его лошадиной мудростью. Может, и Адонисом.

Афродите все же следовало в свое время побольше досуга проводить с Атой – глядишь, лгать научилась бы. Вздохи, дрожащий голос, очаровательно пошмыгивающий носик, придыхание, закатывание глаз, румянец, – это, конечно, хорошо, только самой-то нужно хоть немного верить в пронзительную историю о том, как сильно ее полюбил смертный Адонис.

Полюбил-то он, может, и полюбил, только вряд ли ее, а то откуда бы эти искорки раздражения в глазах.

– Преодолев все препятствия, мы больше не расставались. Это были такие прекрасные дни – мы бродили по рощам Кипра, охотясь на зайцев и серн…

Артемида в своих лесах, небось, от злости клокотала.

Что же богиня любви все-таки сделала с юношей? Послала к нему златокрылого сынка с хорошим запасом стрел? Или пояс свой чудодейственный в ход пустила?

Каждая слеза на щеках Киприды казалась драгоценнее алмазов в светильниках. И сияла ярче.

– Но у нашей любви нашлись завистники. Кто-то донес Аресу…

Цербера ставлю – этот кто-то был женского пола. Завистни… ца. Вернее, соперница, та, которую любил этот самый Адонис. Нимфа или богиня… из бессмертных, раз уж не побоялась заявиться к Аресу.

А нрав Неистового хорошо мне известен, тут можно и не рассказывать: как – проводит время со смертным? Моя любовница мне кого-то предпочитает?! Где мое копье?!

– …обратился огромным вепрем…

Вепрем? Тогда я хочу об этом послушать. Эниалий в роли свинины…

Вспомнил, наконец: Адонис, сын царя Кипра, лицо, правда, позабылось, зато помню, как он стоял перед моим троном и трясся. И последние минуты его жизни я видел, попросились из глаз. Еще удивлялся: откуда на Кипре такие кабаны, уж не отродье ли какое Ехидны?

Знала б Афродита, с какими воплями ее возлюбленный драпал от чудища по лесам и горам и как запыхался Арес, пока наконец задрал его насмерть!

Вроде бы, этот мальчик и правда теперь в саду Персефоны… или это не тот?

– Аид… молю тебя… верни мне его, я сделаю все, все…

А, хватит. В сторону искусство Аты – наскучило.

– Выльешь на меня чашу своей любви? – я приподнял ее подбородок, впервые заставил посмотреть мне в глаза. – Ни к чему. Я никогда не мечтал делить с тобой ложе. Даже из любопытства – не поэтому ли ты боялась меня?

Напускная бледность исчезла мгновенно. Резче обозначились круги под прекрасными глазами, а Афродита выговорила тихо, делая нажим на каждое слово:

– Я могу сделать так, что она полюбит тебя.

Почему я об этом не подумал? Просил у Эрота отвращающую любовь стрелу для себя. А мог попросить полсотни стрел, любовь вызывающих, – и наслаждаться чувствами жены…

– У Владык любви не бывает, – сказал я, отступая на шаг. – Не нужно.

Волосы Афродиты разметались, она нервно ломала тонкие пальцы, кусала губы, а взгляд горел уже не отчаянием – жаждой мести. Эрос – Эрис[1], как легко переходит одно в другое…

– Ты ведь, наверное, догадался, о мудрый, что у меня была соперница? Хочешь – я назову ее имя?

– Нет.

– Потому что боишься услышать его?

– Потому что мне все равно.

Она осеклась и на миг помертвела, неверяще глядя на меня. Поднялась с кресла, забыв о своей мнимой слабости. Подошла, посмотрела в глаза, коснулась щеки…

– Тебе все равно, – с безграничным удивлением. – Правда все равно, а мне показалось…

Я отвел ее ладонь.

– Разве прежде чем спуститься ко мне – ты не просила Громовержца вернуть тебе любимого?

– Просила…

На лицо Афродиты медленно, делая его менее прекрасным, ложился отпечаток моего мира – страх.

– Неужто брат устоял перед твоими мольбами?