Пуловер, которым Гарт укрыл ноги, лежал, отброшенный в сторону, вот чайка и клюнула, где кровь. Бургомистры, самые большие чайки, – разбойники и «санитары» тундры. На птичьих базарах воруют яйца у маленьких чаек-моёвок, кайр и чистиков. Выведутся птенцы – и птенца украдут, разорвут на части, чтобы своих накормить, леммингов, куличков, утят и гусят ловят, ослабевшего от голода песца насмерть забьют, остатки медвежьей трапезы подчистят, падаль подберут.
Чайка-бургомистр приняла Гарта за мертвеца. И это было неприятно, как насмешка сильного над слабым.
Вокруг стоял густой туман, как и должно быть после зюйд-веста.
Нодья, верная работница, дымилась. Сашка заковылял к костру, и тут оказалось, что всё тело его разбито, как будто по нему катком проехали, но сильней всего болела голова. За ухом вспухла большая, горячая шишка. Очевидно, приклад карабина напоследок приложился.
Вспомнилось, как ударила в грудь и с такой силой завернула назад откатная волна, что он чуть «мостик» не сделал, аж в спине хрустнуло. Вот тут, наверное, и упустил винтовку. Значит, искать у самого берега.
«Найдёшь, как же! – услышал вдруг внутренний голос. – Там сейчас льда навалило, карабин в грязь вдавило…»
Без оружия в тундре всяко-разно маячит голодовка, об этом даже думать не хотелось.
Подновил костёр-нодью и выпил из обгоревшего своего деревянного сосуда горячей воды.
И сразу голод напал, такой голод – неопалёного старика съел бы!
И очень стало ему себя, дурака такого, жалко.
И стыдно было, что упустил карабин. Оружие бросил.
И совесть мучила, что Таймыра оставил.
И кашель, мушки в глазах.
Но будем жить!
Выпил ещё воды и ещё два костра разложил. Окружил себя огнём и дымом. Юго-западный ветер имеет привычку возрождаться на севере. А сиверко нагоняет большие паковые льдины и обломки айсбергов. На них бесплатно катаются те, которые в любой мороз босиком ходят.
Ранку Сашка вновь засыпал пеплом, отрезал полоску от низа рубашки, замотал ногу и вырезал себе сандалии из дощечек. Отрезал рукава от куртки, завязал их спереди – получились носки. Расплёл найденную ранее верёвочку на шнурки и укрепил сандалии на ногах шнурками.
Ещё бы чего на зуб положить!
Привязал нож к двухметровой палке и пошёл вдоль берега своё новое хозяйство осматривать.
Примерно в трёхстах метрах от костров бежал ручеёк. Он вздулся и бурлил как настоящая река, даже пена к берегам пристала. В устье ручейка был водоворот, там кружились, плавали, ныряли и гонялись друг за дружкой маленькие уточки-морянки, легкомысленные и жирные создания с большой вкусной печенью. Охотник подошёл к уткам шагов на десять, но они не улетели, лишь отплыли подальше.
При воспоминании о жареной утиной печенке у парня слюнки потекли и голова закружилась. Круто развернулся и пошёл вдоль пляжа искать крепкую палку. Лук и стрелы – что же раньше-то не сообразил?
Как смастерить лук и стрелы он знал с детства.
Вскоре большой лук и три стрелы из длинных палочек были готовы.
Но тут же убедился, что стрелять из такого лука можно, а попасть нельзя. И стрелы неровные, и навыка нет.
Голод, как зверь, терзал внутренности.
И тогда Гарт в отчаянии закричал в небеса:
– Боже, где ты есть? Помоги! Научи, где найти еду, не дай ослабеть телом!
5. Бочка
В тундре, среди зелёного и красного мха, то и дело попадались толстенькие белые запятые. Это ягель, олений мох. Его можно есть, если выварить с добавкой золы, а так он горький, утверждали бывалые зимовщики.
«Ничего, стерплю», – решил Сашка, сорвал несколько барашков ягеля и стал жевать.
И выплюнул. Горечь нестерпимая. Как же его олени едят? И не вываришь – кастрюлька на дне моря.
Надо сделать кастрюлю, плохо без посуды.
И тут, как по заказу, попалась на глаза бочка. Она была закидана сверху всяким мелким древесным мусором, лишь торцевая часть чуть отсвечивала красным.
Очистил от мусора, покачал – плещется. Неужели солярка? Камнем отбил-открутил пробку на днище и наклонил бочку. Грязная вода. Но не обиделся на Нептуна: слишком много удачи сразу – тоже нехорошо.
А бочка не просто удача – это счастье. Вырубить днище и сделать себе из этого куска жести кастрюлю, а в бочке можно от дождя прятаться!
Гарт откатил своё «счастье» к биваку и пошёл железяки искать из каких можно бы зубило сделать.
И так воодушевился, что и кашлять стал меньше и головная боль поутихла.
Теперь он искал не дрова, а железо, и нашёл много. Почти в каждой старой дровеняке торчал гвоздь, а то и несколько.
На длинной песчаной косе лежал почти целый переходной мостик из полубруса, скреплённый стальным тросом и скобами. Неподалёку – кусок щитовой стены здания с дверным проёмом без двери, с кусками штукатурки на стенах, батареей отопления и электропроводкой. Очевидно, следы наводнения.
А неподалёку от мостика лежала лодка.
Лодка-лодочка из тонких бамбуковых палок.
Лохмотья плотной обшивки остались на бортах.
Сбил с этой игрушки глину и осмотрел. Киль её из толстого, красиво загнутого, тёмного дерева смотрелся сказочной завитушкой. Несколько рёбер было расщеплено, очевидно, уже здесь льдины приложились, но сам факт того, что бамбуковая лодочка из Мексики или Карибских островов достигла Карского моря, заставил проникнуться уважением к «печке Арктики», Гольфстриму.
Лодка была длиной в четыре шага. Отволок её «домой» и уложил у костра. Решил: лодочку переверну, щели мохом заткну – вот тебе и крыша готовая!
Из одного треснувшего бруса ему удалось извлечь толстый железный болт. Пользуясь этим шкворнем как рычагом, он выдернул из мостика три скобы. Подобрав на песке длинный кусок толстого манильского каната, смотал его в бухту и отнёс повыше, за линию прибоя.
Скобы были острыми. Гарт сунул одну сгибом в огонь, а потом «расплескал» камнем на камне. Получилась острая Г-образная железка, которой и откромсал всё днище бочки.
И сразу заскучал. Жесть была толстой. Миллиметра полтора-два.
Не имея специального инструмента, из такой пластины ни кастрюли, ни ведёрка не сделаешь. Да и о работе жестянщика Сашка имел лишь теоретическое представление. Никогда не видел, как делают даже самую простую вещь – печурку для балка.
Работу всё же довёл до конца. На камне загнул заусенцы на крышке и бочке и затупил их куском базальта, чтобы случайно не пораниться, а бочку очистил песком от ржавчины изнутри и вымыл её в морской воде.
И всё это время скрипел зубами от боли в желудке – хоть криком кричи.
6. Уныние
Между тем подошла пора устраиваться на ночь. Полярный день ещё не кончился, но солнце уже надолго исчезало в закатном дыму. Сегодняшний туманный вечер был особенно мрачным.
Сашка выгреб угли из костра на месте предыдущей ночёвки и накидал туда влажного мха, чтоб быстрее остыло и бокам было мягче, а из углей раздул ещё один костёр метрах в пяти от «спального места». Муки голода не ослабевали, но хуже было сознание полной безнадёги: без оружия еды не добыть, скоро так ослабнет, что и бургомистров прогнать не сможет, расклюют ещё живого.
Опять стрелял по уткам, и опять промахнулся.
И прижался спиной к валуну и заплакал.
И расплакался горько, как в детстве.
И смахивал слёзы, но они текли.
И пусть. Некого стесняться.
Наверное, от слёз и стало море солёным, от горя всякой твари живой.
Вернулся от ручья, вконец обессиленный, постелил себе доски, накидал на них высохший мох и лёг, глотая слюну.
Спал плохо, часто просыпался, ходил подновлять нодьи, да сторожко осматривал ближние торосы.
С «босыми» у охотника сложился вооружённый нейтралитет. Чаще всего медведи убегали сами, едва завидев человека или услышав лай собаки. Сашка не убегал. Не убежишь. Зимой и летом носил он с собой кроме карабина ракетницу или фальшфейер[4].
