На этот раз табунок улёгся жевать жвачку в долине небольшого ручья. Гарт выполз на крутой берег и оказался шагах в тридцати от переднего жевуна, крупного быка с мощными красивыми пантами, на которых уже стала лопаться шкурка, высвобождая молодые, покрытые почерневшей кровью рога.

Для маскировки Сашка вырвал несколько кустиков тундровых злаков и поместил их перед своей головой. С корней посыпались комочки земли, он невольно стал их рассматривать и увидел, что в них кишит жизнь. Какие-то насекомые с блестящими крылышками и без них, крохотные личинки или куколки, пузатенькие жучки-червячки, тоненькие многоножки-сороконожки и разноцветные живые ниточки стали разбегаться-разбредаться в стороны и карабкаться вверх, к свету.

«Всегда занимали тебя тайны в мудрых книгах и научных журналах, и никогда не глянул ты себе под ноги. А тайна – вот она! Два месяца живёт этот жучок-червячок, затем на десять месяцев замерзает до неотличимости от камня, а потом оттает, даст потомство и замёрзнет вновь, чтобы через положенное время возродиться».

«А ты – большое сильное существо, но стоит тебе замёрзнуть и умрёшь. Почему такая, никому не нужная крохотулька не боится мороза, чуть почувствует тепло – оживает, а “царя природы” холод убивает навсегда? Почему Творец решил сделать так, а не иначе? Почему такое чудо проскочило мимо внимания биологов?»

Долго пролежал Сашка, размышляя о том, как дивно устроен мир, дышал в мох перед собой, и кашель (о, радость!) не тревожил его.

Когда олени опять пошли пастись, он «положил глаз» на того быка и с расстояния около десяти метров прицелился ему в лоб, чуть ниже основания рогов.

От бронхита помогает только «неиспуганная» оленья кровь, утверждал Полукарпыч. Животное должно умереть мгновенно, не успев осознать своей гибели.

Вдох. Медленный выдох.

Щелчок тетивы, свист – удар!

Олень подпрыгнул и завалился набок.

Гарт подбежал и ножом перехватил ему горло.

Закон природы: один не умрёт, – другой не проживёт!

Потоком хлынула кровь, и охотник пил её, горячую, горстями. Никогда до этого он не пил оленьей крови, а тут как с ума сошёл. Пил, захлёбываясь, и пил ещё.

Чёрный ворон, я не твой!

Наконец с последними ударами оленьего сердца прекратились и толчки крови из раны.

Сашка привалился спиной к тёплому оленьему брюху, раскинул руки-ноги в стороны и заснул, а может, сознание потерял.

Пролежал он так недолго. Пришёл в себя от резкого крика ворона, вскочил и осмотрелся. Птица сидела на камне неподалёку неподвижно, как изваяние.

«Оголодал земляк? Не терпится? Погоди чуток и тебе достанется».

Сделал надрезы на туше, чтобы снять шкуру. Но вдруг вспомнил, что давал себе обещание жить по велению разума, а не по хотению сердца, вернулся на берег ручья, принёс арбалет и положил рядом.

«Босой» – что акула. Молекулу чует.

Освежевав добычу, вырезал хороший кусок мякоти из ляжки и бросил ворону, а тушу расчленил на части и разложил их на мху, чтобы мясо заветрилось. Закончив работу, съел кусок печени, заедая солёными комками свернувшейся крови из рассеченного оленьего сердца.

Сырая оленья печень на вкус как свежесбитое сливочное масло: много не съешь.

Туман по-прежнему то накатывал густой волной, то чуть расходился.

Надо спешить. Начнётся морось и погасит костры.

Гарт уложил часть мяса в рюкзак, а всё остальное собрал в кучу и прикрыл шкурой от чаек.

Но только взялся за лямки, – каркнул ворон.

Охотник вскинул голову.

На берегу напротив появился дракон.

Четыре волчьих головы: крупная и три поменьше.

Так не бывает! Где пятая?

Парень резко повернулся.

Позади него стоял матёрый и вбирал запахи. До него было шагов двадцать.

Окружили!

Охотника обложили!

Обошли по всем правилам!

Вот когда Гарт пожалел, что он не двуликий Янус и не может одновременно смотреть и вперёд и назад.

И – в одной рубашке перед волками. Чтобы не испачкать куртку кровью, он снял её и бросил рядом.

На куртке капюшон. Накинуть – хоть какая-то защита, а так, если прыгнет сзади, сразу – клыки в затылок.

Чёрная волна древней пещерной ярости накатила на человека. Тело вросло в землю, мыщцы напряглись, нож стал продолжением руки, а зубов махом выросло штук сто, острых как шилья.

– Не отдам! – зарычал он. – Сами добывайте! – И повторил это заклинание несколько раз.

«Четырёхголовый» замер: он внимательно слушал. Матёрый сзади скалил зубы, казалось, он смеётся.

Охотник медленно, без резких движений, надел куртку и поднял капюшон.

Та-ак!

Чтобы привести примитивный арбалет в боевое положение, надо опустить его вниз, наклониться, стать ногами на лук и потянуть тетиву руками-ногами-спиной, пока на крючок не западёт.

Это секунд пять-шесть.

Захотят, за это время в клочья разорвут.

Но волки не тронулись с места.

С арбалетом у груди Гарт стал пятиться назад, на противоположный берег ручейка, и пятился до тех пор, пока в поле зрения не попал и «сам».

Неприятно иметь врага за спиной.

– А ну, пошёл, пошёл отсюда, если шкура дорога! – шагнул навстречу волку и поднял арбалет к плечу. – Ты стрелу получишь, мамка твоя – нож, а малых ногами раскидаю!

Матёрый мягко прыгнул в сторону, сделал большую дугу и присоединился к своему семейству на том берегу ручья.

С оружием наготове Сашка пошёл вперёд, выкрикивая короткие злые слова.

Но не успел он поравняться с рюкзаком, как волки растворились в тумане.

Гарт опустил арбалет и увидел, что он пустой!

Обронил стрелу?

Нет. Две висели на поясе, одна торчала в голове оленя.

Забы-ы-л положить стрелу в жёлоб!

Ну, не осёл ли?

Парень коротко рассмеялся, затем стал смеяться всё сильнее и никак не мог остановиться, а потом смех перешёл в кашель.

В другой кашель.

В щадящий больные бронхи.

В такой, от которого мокрота отходит.

Отнёс рюкзак «домой» и вернулся с волокушей. Перетащил к огню всё до косточки, даже ноги, голову и толстый сизый шар оленьего желудка.

И всё это время кашлял.

И плевался, как верблюд.

И устраивал передышки.

Ужас, сколько гадкой липкой слизи в лёгких больного человека!

Мясо отделил от костей и уложил в яму, выстланную мохом. В другую яму уложил кости, в третью – жир: олень был очень жирный.

Затем вскрыл олений желудок, намазал его зелёным пахучим содержимым оленью шкуру, сложил её конвертиком и прикрыл сверху плащом. Пусть ферменты работают, шкуру выделывают.

Над островом стоял туман, и сыпала мелкая бесконечная морось.

Устал Гарт, как пёс, до боли в сердце.

Куртка и штаны на нём промокли, но запасная рубашка, свитер, пуловер, носки и спальник, загодя уложенные в поваленную набок бочку, остались сухими.

А вот и суп в кастрюле поспел!

Забрался в бочку, покрутился, устраивась, – ноги наружу торчат. Тогда пристроил на бочку, вверх килем, найденную ранее бамбуковую лодочку, прикрыл её днище плёнкой из «поленоэтилена» и придавил жердями.

В бочке он постелил брезент и свитер, сверху – спальник. Наложил себе дымящегося мяса в деревянное блюдо, налил бульона в бутылочный стакан, прикрыл костры досками и залез в бочку. В тесноте – не в обиде.

«Диоген жил в бочке, мне просто переждать».

Но еда не шла. Не хотелось, не жевалось, не моглось.

Зато выпил стакан горячего душистого бульона. И второй. И с каждым глотком, с каждой каплей испарины чувствовал, как болезнь уходит из тела.

И заснул.

«Белый шум» – древнейший из шумов земли. Так шумит волна, трава, ручей, дождь, рожь, лес. Крепко спится, хорошо работается, легко думается под белый шум.

Охотник слушал дождь. То барабанит, то отстанет, то совсем перестанет.

«А я под крышей. Тепло и сухо!»

Но что это за скрежет такой врезается в белый шум. Будто крыса под полом у самых ног.