Но сердце молодого Санти не лежало к занятию отца: его тянуло к искусству.

Ему было уже около сорока лет, когда после женитьбы на юной Мадже у него родился сын Рафаэль. Через два года умер старший Санти, и Джованни оказался наследником довольно значительного состояния. Сбылась его заветная мечта: он открыл мастерскую и маленькую школу живописи. Мастерская походила на все тогдашние мастерские художников: в ней принимались заказы на самые разнообразные работы – на иконы, фрески, хоругви, алтари, украшения для церквей.

Разнообразные таланты выдвинули Джованни Санти на должность церемониймейстера и художника в герцогском замке.

От заказов у Джованни не было отбоя. Имя его приобрело известность. Он примыкал к новому направлению художников, отошедших от старой манеры и вносивших в свои творения реализм, естественность, близость к природе.

«Рафаэлло, наверно, пойдёт по моей дороге и закончит то, что я начал. Но он должен получить образование основательнее, чем я». Сказав это себе, художник отдал мальчика в латинскую школу, которая была поблизости.

Рафаэль, послушный, спокойный ребёнок, выросший в счастливой, согласной семье, охотно вбирал в себя знания, которые давала ему латинская школа, и одновременно учился живописи у отца. Но он решил заниматься образованием по своему плану. «Я хочу делать многое так, как делает отец. Только я не хочу, чтобы всякие мелкие работы отнимали у меня время от картин. Я буду живописцем».

Это желание заниматься живописью заставляло его всегда особенно спешить домой из латинской школы.

Маджа каждый раз поджидала у дверей мальчика, а Идония готовила ему горячие офелетти, которые он так любил. И в этот день ранней осени, когда только чуть закраснелись листья в саду дома Санти, Рафаэль бежал, перескакивая через канавы и напевая весёлую песенку без слов. Он что-то придумал; он даже начал рисовать портрет матери и Идонии вместе.

Что же это никто его не встречает? И почему такая тишина и ставни в спальне закрыты? Закрыты и двери, как бывает ночью, а ведь стоит ясный день. Сердце Рафаэля забило тревогу, дрожащей рукой постучал он кольцом, потом в нетерпении ударил молотком. Непривычное молчание и пустота в саду и во дворе удивили его. В дыру забора выскочил петух; он показался мальчику зловеще взъерошенным. Ему хотелось кричать, кого-то звать, страх сдавил его сердце…

За дверью послышалось знакомое шлёпанье туфель, щеколда стукнула, и в дверях показалась Идония с распухшими от слёз глазами.

Рафаэль не мог ни о чём расспросить – у него перехватило дыхание – и молча побежал он в комнаты, бросив в угол сумку. Идония поймала его и удержала за руку:

– О Рафаэль, не ходи туда… бедный маленький синьор!

Никогда ещё не называла она его синьором, да ещё бедным…

Он застыл на пороге в ужасе и вдруг заметил отца. Джованни Санти стоял в дверях мастерской бледный и дрожащий, и казался призраком, точь-в-точь мертвец, которого он раз видел в церкви на отпевании. Художник сделал несколько шагов и опустился на стул, закрыв лицо руками.

– Батюшка! – хрипло и прерывисто крикнул Рафаэль и бросился к отцу.

В больших добрых глазах Джованни Санти стояли слёзы. Он прижал к себе сына:

– Её уже нет, Рафаэль, твоей матери… осталась только одна малютка…

Всё, что случилось потом, Рафаэль помнил очень смутно. Это был словно тяжёлый сон. Мать умерла. Она лежала на кровати, покрытая с лицом простыней, а рядом в колыбели, той самой резной колыбели, которую дома хранили на память о его, Рафаэля, рождении, заливалась плачем «бамбина» – маленькое существо. Её появление на свет отняло жизнь у весёлой, ласковой Маджи Санти.

А красное, сморщенное существо Рафаэль должен называть своею сестрою, любить и жалеть, потому что она сирота, как и он сам, и потому что она – дитя его матери, беспомощный кусочек, не умеющий даже сказать, отчего плачет…

«Бамбина» или «бамбинелла», как чаще в моменты особенно острой жалости звала новорождённую девочку старая Идония, недолго оглашала криком дом Джованни Санти. Слишком мало сил было в этом преждевременно родившемся ребёнке. Нетерпеливый крик его становился всё слабее и скоро прекратился. Девочку похоронили в одной могиле с матерью.

Джованни Санти тосковал. Ничего не видя и не слыша, смотрел он на когда-то сделанный набросок: Маджа с маленьким Рафаэлем на руках. И наконец, принялся писать с него у себя в доме фреску – Мадонну с младенцем.

Эта фреска и поныне сохранилась в Урбино, в доме-музее Рафаэля.

Работал художник страстно, и Рафаэль, видя это, понимал тоску отца и восхищался подъёмом его энергии. Никогда, кажется, не помогал он так ретиво, с такой любовью отцу, как теперь, никогда с такой готовностью не растирал краски, не мыл кисти и не подавал их, как теперь, и часто, оставаясь один, подолгу любовался милыми чертами, которые унесла от него могила.

Общее горе тесно сблизило художника с сыном. Теперь они не разлучались, когда Джованни Санти был дома, а часто Рафаэль сопровождал отца не только в церковь Сан-Франческо, но и в герцогский замок, где восхищал всех своею красотою, приветливостью, грацией и умением держать себя.

Для своего времени Джованни Санти получил неплохое образование и хотел передать свои познания сыну. Он занимался с мальчиком математикой, учил его законам смешения красок и перспективы, говоря с ним просто, дружески, и с каждым днём Рафаэль всё больше привязывался к отцу.

Но, глядя на Мадонну – Маджу, художник испытывал приливы невыносимой тоски по утраченному счастью. Рафаэль видел это, как видела Идония. Быть может, именно старая Идония с житейской простотой натолкнула на решение хозяина, когда, подавая обед или принося вычищенное платье, говорила:

– Эх, где нет хозяйки, там всё идёт вверх дном. Без хозяйки и соль не солона, и мёд не сладок…

С некоторых пор художник стал уходить куда-то из дому, и говорили, будто видят его у соседей, куда он прежде не заглядывал.

Ведь Урбино – не огромный Рим, и в нём люди со всеми своими делами видны как на ладони.

В одно утро Джованни вернулся домой после продолжительного и таинственного отсутствия и сказал, избегая взгляда Рафаэля, убиравшего что-то в мастерской:

– А ты всё работаешь, мой мальчик.

Голос был необыкновенно ласковый, тон заискивающий.

– Да, батюшка, – живо отозвался Рафаэль, – мне хочется попробовать нарисовать по памяти того ангела, которого я видел на твоей фреске в церкви.

– Чудесно! Только ты слишком много работаешь.

Художник помолчал и продолжал смущённо:

– А я хотел тебе кое-что сказать… Видишь ли, скучно, очень скучно жить после того, как не стало её… твоей матери… Что ты на это скажешь, Рафаэлло?

Лицо Рафаэля затуманилось. Он молча кивнул головою.

– Вот я и придумал, – продолжал какой-то неестественной скороговоркой Джованни, всё так же не глядя на сына, – взять тебе новую мать.

Он запнулся на последнем слове и вопросительно посмотрел на мальчика. Лицо Рафаэля выражало страх и удивление.

– А-а… – протянул Рафаэль. – Но кто же, кто она?

– Она? – сконфуженно повторил художник. – Это дочь соседа… из хорошей семьи… дочь мессера Пьеро ди Парте, знаешь, может? Бернардина.

Рафаэль кивнул головою. Ах, Бернардина ди Парте, с таким звонким голосом… У золотых дел мастера в его лавке при мастерской несколько дочерей… Бернардина старшая… И все они помогают отцу в лавке… Бернардина – его мать…

Рафаэль вздохнул и, не ответив отцу на его вопросительный взгляд, заговорил о другом:

– У нас мало красок, батюшка, и всего меньше сиены… Ты не пошлёшь меня купить? И ещё надо бы для фресок молока.

Он говорил об известковой воде.

– Ну что ж, сходи за красками… сходи за всем, что надо…

Больше они не сказали друг другу ни слова.