Когда Фламхен тоже стала нежитью, Фриц покинул свое укрытие. Он добровольно, а то и радостно пришел присоединиться к нам. Такая преданность заслуживала лучшей награды. Бедная Фламхен, несчастный Фриц!

Они явились сюда вчера ночью, но близился рассвет, так что им пришлось уйти. Злосчастные, кровожадные лица, прижавшись к разбитым стеклам, звали меня к себе. Раз уж они меня нашли, значит, вернутся. Снова ночь, Фриц с Фламхен должны явиться с минуты на минуту. Пусть приходят. Все наготове, я жду. Вместе жили — вместе уйдем в небытие.

Под рукой у меня горящий факел, а сухой старый пол забросан тряпьем и полит маслом, поэтому сразу займется огнем. На столе — заряженный револьвер с тремя пулями. Две из серебра, на каждой глубокая насечка в виде креста. Если Фриц прав, только такие и могут убить вампира. Что ж, у меня нет оснований ему не верить, ведь в остальном он не ошибся.

Когда-то и мне понадобился бы серебристый металл, но теперь хватит обычного кусочка свинца. Теория Фрица верна.

После удара той крестообразной молнии демон оставил мое тело, и настоящая душа вернулась к жизни. Я из вампира снова стал человеком, но уж лучше проклятие, чем воспоминания о том, что я творил.

Ага, они воротились. Стучат в дверь, которую я оставил незапертой, постанывают от жажды крови, как в прежние времена.

— Входите, входите. Открыто. Видите, я готов. Нет, не шарахайтесь от револьвера. Фриц, Фламхен, вам бы, наоборот, следовало радоваться избавлению…

Какими умиротворенными они сейчас выглядят! Настоящая смерть очищает. Для надежности я бросаю факел на пол. Огонь очищает лучше всего на свете. Скоро и я к ним присоединюсь… Приставленный к сердцу револьвер, будто старый друг, сопротивление курка, будто нежная ласка. Странно. Из дула крестом вырывается огонь… Фламхен… крест… очистительный крест!

«Сохраняют ли мертвые свою власть после того, как их зарывают в землю? Распространяют ли на нас эту власть, правят ли нами, восседая на своих ужасных тронах? Становятся ли их закрытые глаза зловещими маяками, хватают ли нас их недвижные руки, направляя стопы наши на пути, избранные ими? Нет, конечно же, когда мертвые обращаются в прах, власть их рассыпается, подобно праху».

Он часто думал об этом долгими летними вечерами, когда они сидели в эркере, выходящем на Парк Печальных Фонтанов. Именно на закате, когда на их мрачный дом ложилось пурпурное сияние, он острее всего ненавидел свою жену. Они были вместе уже несколько месяцев и все дни проводили одинаково — сидели у окна большой комнаты с мебелью темного дуба, тяжелыми портьерами и темно-красными занавесями, где всегда витал странный истлевающий запах лаванды. Он мог час напролет внимательно смотреть на жену, сидящую перед ним — высокую, бледную, хрупкую, с локонами цвета воронова крыла и истомленными пальцами, перелистывающими страницы украшенного миниатюрами молитвенника, — и после вновь переводил взгляд на Парк Печальных Фонтанов, где вдали, как серебряная мечта, поблескивала река. На закате, казалось ему, река начинала бурлить, неся недобрые вести, становилась потоком крови, а деревья, облаченные в алое, потрясали огненными мечами. Долгими днями они сидели в этой комнате, всегда молча, глядя, как тени из стальных становятся багровыми, из багровых серыми, из серых черными. Когда они изредка выходили из дома и покидали врата Парка Печальных Фонтанов, он слышал, как прохожие шептались: «До чего она красива!» И его ненависть к жене возрастала стократно.

И он отравлял ее медленно, но верно — ядом более тонким и коварным, чем яд в кольце Чезаре Борджиа, — ядом, растворенным в его глазах. Взглядом он вытягивал из нее жизнь, опустошал вены, замедлял биение ее сердца. Ему не нужна была медленная отрава, иссушающая плоть, или чудовищные яды, от которых сгорает мозг, ибо его ненависть была тем ядом, что он изливал на белое тело жены в ожидании мига, когда оно будет больше не в силах удерживать освобожденную душу. Он с ликованием наблюдал, как с уходом лета жена становилась все слабее и слабее: каждый день, каждый миг она отдавала дань его глазам, а когда осенью с ней дважды случились длительные обмороки, напоминавшие каталепсию, он усилил натиск своей ненависти, чувствуя, что конец близок.

Однажды вечером, в час серого зимнего заката, жена прилегла на кушетку в темной комнате, и он понял, что она умирает. Доктора ушли со смертью на губах, и они остались одни. Он сидел у окна и смотрел на Парк Печальных Фонтанов; жена подозвала его к себе.

— Твое желание исполнилось, — сказала она. — Я умираю.

— Мое желание? — пробормотал он, разводя руками.

— Тише! — простонала она. — Думаешь, я не знаю? Днями и месяцами ты высасывал из моего тела жизнь, вбирал ее в себя, чтобы выплеснуть на землю мою душу. Днями и месяцами я была здесь с тобой; ты видел, что я молила о пощаде. Но ты оставался непреклонен, и вот твое желание исполнилось, ибо я умираю. Да, оно исполнилось, и мое тело умрет. Но душа моя не может умереть. Нет! — воскликнула она, приподнимаясь на подушках. — Моя душа не умрет, но будет жить, и ей будет дарован всевластный скипетр звездного огня.

— Жена моя!

— Ты хотел жить без меня, но этого не будет. В долгие ночи, когда луна прячется за облаками, в пасмурные дни, когда солнце светит так тускло, я буду рядом с тобой. Не пытайся скрыться от меня в пропастях хаоса, прорезаемого молниями, и на вершинах высочайших гор. Ты связан со мной навсегда, ибо таков договор, что я заключила с Князьями Смерти.

В полночь она умерла, а через два дня гроб с телом увезли в разрушенное аббатство и там предали земле. Удостоверившись, что жену похоронили, он покинул Парк Печальных Фонтанов и уехал в дальние страны. Он побывал в самых неизведанных и диких уголках земли; месяцами жил на берегах арктических морей, был участником трагических и варварских событий. Он приучил себя к зрелищу насилий и жестокости: мучениям женщин и детей, смертной агонии и страху мужчин. Вернувшись после многих лет странствий, он поселился в доме, откуда видно было разрушенное аббатство и могила жены и был такой же эркер, в каком они некогда сидели, глядя на Парк Печальных Фонтанов.

Здесь он проводил дни, грезя наяву, здесь проводил бессонные ночи, окрашенные кошмарами и чудовищными, грозными видениями. Перед ним реяли изможденные, ужасные призраки; в комнате восставали залитые холодным светом руины городов, в ушах звучал топот отступающих и атакующих армий, лязг оружия, громыхание начинающейся войны. Его преследовали видения женщин, моливших о милости; они тянулись к нему просящими руками — всегда женщины — и порой были мертвы. А когда наконец приходил день и его глаза обращались к одинокой могиле, он одурманивал себя восточными наркотиками и впадал в долгое забытье, иногда бормоча отрывки из многогранных, благозвучных, успокоительных стихотворений в прозе Бодлера или туманные созерцательные фразы сэра Томаса Брауна[39], пронизанные сокровенными тайнами жизни и смерти.

Однажды ночью, когда луна была на ущербе, он услышал за окном странное царапанье; распахнув окно, он ощутил тяжелый затхлый запах, какой бывает в склепах и катакомбах с гробницами мертвых. Затем он увидел жука — отвратительного, фантастически огромного; жук приполз, как видно, с кладбища, вскарабкался по стене дома и теперь расхаживал по комнате. Затем, с завидной быстротой, жук забрался на стол, стоявший возле кушетки, на которой он обыкновенно спал. Содрогаясь от омерзения, он подобрался ближе и к ужасу своему увидел, что глаза существа были красными, как две капли крови. Его мутило от ненависти к жуку, но эти глаза завораживали, впивались в него, как зубы. В ту ночь обычные видения отлетели, но жук остался — и не просто остался, нет, он заставил его, плачущего и беспомощного, изучать свое отталкивающее строение, разглядывать жвалы, раздумывать над тем, чем жук может питаться. Ночь показалась ему столетием, и все долгие минуты и часы он просидел, в страхе глядя на это неизъяснимое, склизкое создание. На рассвете жук скользнул прочь, оставив в комнате тот же кладбищенский запах; но и день не принес ему успокоения, ибо и в дневных грезах перед ним вставало жуткое существо. В его ушах звучала музыка, полная страсти и гибельных стенаний, погребальных плачей и грохота великих битв; весь день ему чудилось, что он сражается с кем-то закованным в броню, сам же он был невооружен и беззащитен; так он бился весь день, а когда пришла ночная тьма, вновь увидал жуткое чудовище, медленно выползавшее из развалин аббатства, оттуда, из спокойной, забытой Голгофы могилы. Спокойной лишь внешне — какая ярость, какие бури, должно быть, бушевали там, под землей! С дрожью, с чувством неискупимой вины он ожидал этого жука, червя — посланца мертвых. Тот день и та ночь возвестили будущие дни и ночи. С первой ночи новолуния до ночи, когда луна начинала убывать, жук оставался в могиле, но отдохновение этих часов было таким ужасным, переход к ним таким резким, что он мог только горестно дрожать, как безумный. Дело было не только в физическом ужасе и отвращении: его терзали духовного страха; он ощущал, что это чудовище, этот потусторонний гость явился забрать его жизнь и плоть. Каждый день он в муках ждал наступления ночи, и наконец приходила уродливая ночь, полная непреодолимой боли и страданий.