На время работа была закончена; мы с пастором вошли в святой круг и стали ждать возвращения вампира.

Долго ждать нам не пришлось. Вскоре по церкви растекся запах холода и сырости; наши волосы встали дыбом, по телу поползли мурашки. И затем, неслышно ступая по каменным плитам, появилась та, кого мы ждали.

Я услышал, как священник зашептал молитву. Он весь дрожал, и я крепко сжал его руку.

Задолго до того, как мы смогли различить черты лица, мы увидели горящие глаза и алый чувственный рот. Графиня направилась прямо к могиле и вдруг остановилась, заметив цветы. Она обошла могилу кругом, ища проход — и тут увидела нас. Ее лицо исказила гримаса дьявольской ненависти и ярости, но быстро исчезла и сменилась еще более адской соблазнительной улыбкой. Она протянула к нам руки. Мы увидели вокруг ее рта кровавую пену; губы приоткрылись, обнажив сверкающие нетерпеливые клыки.

Она заговорила: волшебство ее тихого, нежного голоса постепенно очаровывало нас, особенно священника. Мне же хотелось выяснить, не подвергая опасности наши жизни, как велика власть вампира.

Ее голос навевал сонливость. Я противостоял этому без особых затруднений, но пастор словно впал в некий транс. Мало того: его влекло к графине, несмотря на все его попытки сопротивляться.

— Иди ко мне! — твердила она. — Приди! Я подарю тебе сон и покой… сон и покой… сон и покой.

Она подошла чуть ближе, но не слишком близко — я видел, что святой круг, как железная рука, удерживал ее на расстоянии.

Мой завороженный спутник утратил последние остатки воли. Он попытался шагнуть вперед и выйти из круга, а когда я остановил его, зашептал:

— Пустите меня, Гарри! Я должен идти! Она зовет меня! Я должен! Должен! О, помогите мне! Помогите! — И он начал бороться со мной, силясь вырваться.

Времени на размышления не оставалось.

— Грант! — громким и твердым голосом вскричал я. — Ради всего святого, возьмите себя в руки, будьте мужчиной!

Он задрожал с головы до пят и выдохнул:

— Где я?

Затем он вспомнил и на мгновение конвульсивно ухватился за меня.

При виде этого улыбающееся лицо перед нами вновь превратилось в маску дьявольской ненависти. Испустив тут же оборвавшийся вопль, графиня отшатнулась.

— Прочь! — закричал я. — Возвращайся в свою нечестивую могилу! Ты больше не будешь досаждать нашему несчастному миру! Твой конец близок!

Ужас отразился на ее прекрасном лице (а оно и впрямь оставалось прекрасным, хоть и было искажено от страха); она стала отступать назад, все дальше назад и, содрогаясь, переступила круг из цветов. И наконец, издав тихий жалостный крик, она словно растаяла и исчезла в могиле.

Первые лучи утреннего солнца тотчас осветили мир. Я знал теперь, что опасность миновала.

Взяв Гранта за руку, я вывел его из круга и подвел к гробнице. Вампир лежал в могиле все в том же состоянии живой смерти, такой же, каким только что был в своей дьявольской жизни. В глазах графини застыло жуткое выражение ненависти и непреодолимого, ужасающего страха.

Грант начал приходить в себя.

— Найдете ли вы в себе смелость совершить последнее, самое жуткое деяние и навсегда избавить мир от этого ужаса? — спросил я.

— Клянусь Господом! — торжественно произнес пастор. — Я на все готов. Скажите, что нужно сделать.

— Помогите мне вытащить ее из могилы. Сейчас опасаться нечего, — ответил я.

Отвернувшись от трупа, мы приступили к ужасной работе, извлекли тело из могилы и уложили его на каменные плиты.

— А теперь, — сказал я, — прочитайте над этим бедным телом заупокойную молитву, и мы освободим душу графини от ада, в котором она пребывает.

Пастор стал благоговейно произносить прекрасные слова, и я так же благоговейно подхватывал. Когда молитва закончилась, я поднял кол и, не задумываясь, со всей силой вогнал его в сердце вампира.

Тело, как живое, на миг изогнулось и забилось в судорогах; тишину церкви прорезал душераздирающий вопль — и все снова затихло.

Затем мы опустили бедное тело в могилу. Слава Богу! нас не миновало утешение, что, согласно легенде, всегда даруется тем, кому, подобно нам, приходится выполнять такое ужасное деяние. По лицу мертвой разлилось выражение великого и торжественного покоя, губы утратили кровавый оттенок, длинные острые зубы втянулись, и на мгновение перед нами предстало лицо прекрасной женщины, тихо улыбавшейся во сне. Еще несколько минут, и она распалась в прах прямо у нас на глазах. Мы принялись за работу, быстро уничтожили все следы содеянного и вернулись в дом пастора. Мы были счастливы покинуть церковь, оставив позади все связанные с нею ужасы, и ощутить благоуханное дыхание летнего утра.

На этом заканчиваются заметки в дневнике отца, однако через несколько дней появляется еще одна запись.

15 июля. С двенадцатого все тихо и спокойно. Сегодня утром мы завершили работу над «гробницей Сары» и вновь запечатали ее надгробной плитой. Исчезновение тела удивило рабочих, но они приписали это естественному разложению под воздействием воздуха.

Услышал сегодня кое-что странное. Ночью и июля, говорят, одна деревенская девочка выбралась из дома и была найдена спящей в кустах возле церкви; она была очень бледна и порядком обессилена. На ее горле заметили две маленькие ранки, которые за это время исчезли.

Что это означает? Я храню свои размышления при себе: вампира больше нет, и ничто не угрожает ни этому ребенку, ни кому-либо другому. Лишь тот, кто умирает в объятиях вампира, в свою очередь становится после смерти вампиром — не так ли?

Как-то раз прохладным осенним вечером, на исходе последнего октябрьского дня, довольно холодного для этого времени года, я решил зайти на час-другой к своему другу Кенингейлу. Он был художником, а также музыкантом-любителем и поэтом; при доме у него была великолепная студия, где он обыкновенно коротал вечера. В студии имелся похожий на пещеру камин, стилизованный под старомодный очаг усадьбы елизаветинской поры, и в нем, когда того требовала наружная прохлада, ярко полыхали сухие дрова. Было бы как нельзя более кстати, подумал я, зайти в такой вечер к моему другу, выкурить трубку и поболтать, сидя у камелька.

Нам уже очень давно не доводилось вот так запросто болтать друг с другом — по сути дела, с тех самых пор, как Кенингейл (или Кен, как звали его друзья) вернулся в прошлом году из Европы. Он заявлял тогда, что ездил за границу «в исследовательских целях», — чем вызывал у всех нас улыбку, ибо Кен, насколько мы его знали, менее всего был способен что-либо исследовать. Жизнерадостный юнец, веселый и общительный, он обладал блестящим и гибким умом и годовым доходом в двенадцать-пятнадцать тысяч долларов; умел петь, музицировать, марал на досуге бумагу и весьма недурно рисовал — некоторые его портретные наброски были отменно хороши для художника-самоучки; однако упорный, систематический труд был ему чужд. Выглядел он превосходно: изящно сложенный, энергичный, здоровый, с выразительным лбом и ясными, живыми глазами. Никто не удивился отъезду Кена в Европу, никто не сомневался, что он едет туда за развлечениями, и мало кто ожидал в скором времени вновь увидеть его в Нью-Йорке, — ибо он был одним из тех, кому Европа приходится по нраву. Итак, он уехал; и спустя несколько месяцев до нас дошел слух, что Кен обручился с красивой и богатой девушкой из Нью-Йорка, которую встретил в Лондоне. Вот практически и все, что мы слышали о нем до того момента, когда он — довольно скоро и неожиданно для всех нас — снова появился на Пятой авеню; Кен не дал никакого сколь либо удовлетворительного ответа тем, кто желал узнать, отчего ему так быстро наскучил Старый Свет; все упоминания об объявленной помолвке он пресекал в столь категоричной форме, что становилось ясно: эта тема не подлежит обсуждению. Предполагали, что девушка нашла ему замену, но, с другой стороны, она вернулась домой вскоре после Кена, и, хотя ей не раз делали предложения руки и сердца, она и по сей день не замужем.