– Лиможские фабрики находились во Франции, так что сервиз мог заказать в частном порядке и французский покупатель.

Я снова провела пальцем по краю чашки. Она вызывала тревожные воспоминания.

Джеймс повернул каталог к себе и, наморщив лоб, стал листать страницы.

– Значит, для идентификации узора вам придется просмотреть каждую страницу в поисках похожего рисунка?

– В общем, да, – ответила я, умолчав, что обожаю такую работу: бездумно листать страницы и занимать этим свое внимание в достаточной мере, чтобы мысли не бродили по запретным дорожкам.

– Я мог бы вам помочь, – предложил он. В его синих глазах читалась искренность.

Я быстро помотала головой.

– Вам наверняка нужно возвращаться в Нью-Йорк. Если вы позволите мне оставить у себя чашку и блюдце, я заполню необходимые для страховки документы…

Он выпрямился.

– Вообще-то, я взял отпуск, так что времени у меня предостаточно. Я не планировал возвращаться, пока не получу хоть какие-нибудь ответы.

– И мистер Граф пообещал, что если поиск окажется успешным, мы займемся всем антиквариатом из дома его бабушки, – добавил мистер Мэндвилл, со значением взглянув на меня из-под сдвинутых бровей.

Я снова посмотрела на кружащих по фарфору пчелок. Их крылышки застыли в вечном движении. Так памятно. Мне вспомнился дедушка на пасеке, моя рука в его руке, мы идем вдоль ульев, пчелы кружат вокруг нас, и я их не боюсь. А потом я вспомнила, как мать застала меня в своей комнате, когда я рылась в ее гардеробной в поисках какого-нибудь винтажного платья, но нашла нечто совершенно неожиданное, и так расстроила этим маму, что ей пришлось снова уехать. Она тогда приложила палец к губам и взяла с меня обещание сохранить находку в секрете. Это единственное, что у нас с ней было общее, что знали только я и она.

– Я подумала… – начала я и умолкла. Стоит ли говорить, что узор кажется мне знакомым, что я могла его видеть в доме, где выросла? Ибо даже спустя все это время и после всего, что случилось, я не хотела давать матери повод вновь разочароваться во мне.

– Что вы подумали? – напомнил мистер Мэндвилл.

– Я подумала… что вроде бы видела похожий узор раньше. На чашке, которую когда-то давно нашла в шкафу матери. Моя бабушка собирала всякий хлам, особенно фарфоровые безделушки… Она, наверное, и принесла чашку в дом.

– Отлично, – объявил босс. – Итак, нужно съездить домой и привезти чашку сюда, чтобы мы могли их сравнить.

Я хмуро на него покосилась. Мистер Мэндвилл не раз подталкивал меня к тому, чтобы я поехала домой и повидалась с семьей, которую не видела уже много лет. Он в толк не мог взять, как люди, связанные родством, могут так надолго разлучаться. Будто родство непременно означает постоянство и принятие. Я, во всяком случае, никогда не ассоциировала со своей семьей эти два слова.

– Не думаю, что есть необходимость в моем присутствии. Я позвоню дедушке, попрошу его поискать чашку и прислать мне, если найдет. Или, может, он просто сфотографирует ее и пришлет снимки. Этого хватит, чтобы сравнить. Нет необходимости держать ее в руках, чтобы понять, такая же она или нет.

Я указала на чашку, которую все еще держала в руках, почти чувствуя под пальцами гудение пчел.

– А если она такая же, что это может значить? – поинтересовался Джеймс.

– Что посуда с таким узором производилась массово. А это, в свою очередь, будет означать гораздо меньшую ценность, чем если бы ее сделали на заказ. – Я провела кончиками пальцев вдоль края чашки, пытаясь вспомнить тот день в гардеробной матери, пытаясь увидеть мысленным взором рисунок с пчелками; пытаясь понять, что же такого страшного случилось, что матери снова пришлось уехать. – Хотя я сильно удивлюсь, если это массовая продукция. Я видела тысячи лиможских узоров, но никогда ничего похожего. Он довольно… уникален.

– Я хотел бы увидеть ту чашку своими глазами, – заметил мистер Мэндвилл. – Чтобы знать наверняка. – Он повернулся к Джеймсу: – Мы очень скрупулезны здесь, в «Биг Изи». Всегда стараемся определить стоимость с максимальной точностью.

– Я позвоню дедушке, – повторила я. В моем голосе звучала паника, и я надеялась, что они ее не заметили.

Мистер Мэндвилл нахмурился.

– Но если та чашка не найдется, я хочу, чтобы вы сами поискали. Вы очень внимательны, Джорджия. Это ценное качество для вашей профессии. – Его хмурое выражение сменилось отеческой улыбкой.

Я чувствовала на себе внимательный взгляд Джеймса. При нем я никак не могла сказать боссу, почему не возвращалась в Апалачиколу целых десять лет.

– Уверен, семья обрадуется вашему приезду, – добавил он.

В бессильном гневе я закрыла глаза, чтобы сосредоточиться на медленном дыхании и успокоиться, как учила меня тетя Марлен, когда мой мир разваливался на части. Вдох, выдох. Воздух с шумом входил в мой нос и выходил изо рта, напоминая жужжание сотен рассерженных пчел, пока я пыталась заставить себя произнести слово «нет».

Мейси.

Апалачикола, Флорида

Мейси Сойерс вышла из задней двери дома следом за матерью и посмотрела в сторону пасеки. Сладкий воздух с привкусом нагретого солнцем меда наполняло гудение пчел. Мейси замерла при виде пчелы, кружащей над золотистыми волосами матери. Она ненавидела этих маленьких летающих насекомых почти так же сильно, как их любили дед, мать и сводная сестра Джорджия.

Дедушка, в рубашке с длинными рукавами и хлопчатобумажном комбинезоне, мешковато сидящем на его высокой худой фигуре, шел меж двух рядов ульев – по пять с каждой стороны. Восемь из них он собирался перевезти на болота за рекой Апалачикола, где уже покрылись белым цветом ниссовые деревья. Ниссы цветут между поздним апрелем и началом мая, и если пасечник хочет получить столь высокоценимый чистый ниссовый мед, он должен успеть поставить ульи в правильное место в этот короткий промежуток времени.

– На улице еще не жарко, – сказала Мейси, повернувшись к матери. – И ветерок приятный. Давай посидим в тенечке под магнолией, если ты не против.

Мать как будто задумалась. Берди[7] было примерно семьдесят пять, по их подсчетам, но выглядела она лет на десять или двадцать моложе, отчасти благодаря хорошим генам и отчасти потому, что чуть ли не фанатично избегала солнечных лучей.

Берди склонила голову набок и запела. Ее голос все еще звучал чисто и ясно, как у юной девушки. Этой песни Мейси не знала, что неудивительно: мать училась пению с детских лет и за долгую жизнь собрала обширный репертуар. Пение было единственным звуком, который она издавала последние десять лет.

Мейси спустилась вслед за матерью по ступенькам заднего крыльца, и они прошли по утоптанной песчаной земле с клочками травы к величественному дереву, которое росло в этой части двора уже тогда, когда они с Джорджией еще были маленькими.

Она подумала о сводной сестре, что редко себе позволяла. Интересно, помнит ли Джорджия дерево и старые качели, унесенные ураганом «Деннис»? Вспоминает ли вообще о родном доме? Или люди, которых она оставила в прошлом, застыли для нее во времени? За десять лет, прошедшие с тех пор, как Джорджия уехала, в городе ничего особенно не изменилось. Да, стало больше туристов, выросли новые здания на острове Сент-Джордж, ввели больше ограничений для рыбаков, и все реже видно ловцов устриц в заливе. Но Мейси по-прежнему здесь, вместе с дедушкой и матерью и своими детскими воспоминаниями, в которых неизменно присутствует Джорджия.

– Мама!

Мейси повернулась на голос своей девятилетней дочери. Бекки стояла на заднем крыльце босиком и в пижаме.