Сегодня вечером я приготовила ужин – жаркое с овощами, собрав последние морковки и зелень, которые уцелели в огороде. Сделала зеленый салат и домашний винегрет.

Повязывая вокруг своей талии фартук Мерри с красными полосками, я вздрогнула.

Где она сейчас? В камере или на очередном допросе? Я знаю, в чем сейчас ее обвиняют, и знаю о других ее злодеяниях. Тем не менее мне ее жаль. Моя лучшая подруга. Отчаявшаяся женщина. Женщина, попавшая в западню из-за собственной лжи.

– Ложь похожа на снежный ком, – предостерегала меня мама, – чем больше его катаешь, тем больше он становится.

Уверена, что за всю свою жизнь Кэрол не произнесла ни одного лживого слова.

В кухню вошел Сэм:

– Что это?

– Иногда хороший ужин помогает отвлечься. Съешь хоть немного.

Я зажгла свечи, налила ему виски.

Сэм сел. Я наложила еду на тарелку и поставила перед ним. Он положил кусочек в рот, стал с шумом пережевывать и глотать, а стены отзывались эхом на производимые им звуки.

– Ты ее хорошо знаешь, – через некоторое время заговорил он.

– Я думала, что да, – вздохнула я.

– Ты знаешь все ее секреты, – сказал он, внимательно посмотрев на меня и направив на меня свой нож. – Ты знаешь, что она делала.

Должно быть, мое лицо выражало испуг и удивление, которые я испытывала в тот момент.

– Да, – сплюнул он. – Ты все знала, правда?

Я сглотнула и покачала головой:

– Прости, Сэм. Мне так жаль. Я не хотела вмешиваться. Я не хотела… Она же моя лучшая подруга.

– Рассказывай, – еще раз сплюнув, потребовал он, – все рассказывай.

– Хорошо, – начала я, сделав глубокий вздох. – Это случилось вскоре после моего приезда. Как-то днем я проходила мимо комнаты, где она меняла Конору подгузник. Она положила его на спину и долго стояла, глядя на него сверху вниз. Потом схватила его ножки, сдавила их и ущипнула. Мерри причинила ему боль, и было очевидно, что она сделала это нарочно.

Сэм молчал.

– Конор заплакал, – продолжала я, – и она убрала от него свои руки. Я ушла. Я не могла поверить в то, что только что видела своими глазами. Сэм, я собиралась все тебе рассказать, клянусь. Я написала тебе письмо. Планировала вручить, перед тем как уеду. Ты бы узнал. Ты бы узнал обо всем.

Он опустил взгляд и посмотрел на свои кулаки.

– Нет, нет, ты не поняла, – пробормотал он. – Я не то хочу услышать.

– Мне так жаль, – произнесла я. – Ты хочешь поговорить обо всем, что произошло? Я не перестаю думать, что, если бы я рассказала тебе раньше, возможно, все было бы по-другому. Быть может, и Конор остался бы с нами. Все могло бы сложиться иначе.

Он холодно рассмеялся и отодвинул от себя тарелку.

– Лучшая подруга! – выплюнул он. – Более странной и дурацкой дружбы мне еще не приходилось наблюдать.

Он встал и потянулся за виски.

– Спасибо за прекрасный ужин, – усмехнулся он.

Схватил бутылку и стремительно вышел в темноту. Он вернулся в сарай, как медведь в свою берлогу.

Я стряхнула объедки в мусорное ведро и скользнула в свою комнату. Вытащила спрятанное между страниц моей книги письмо, которое написала Сэму. Я раскрыла его и быстро прочитала все, что в нем написала.

Физическое насилие. Пробежки в лесу.

Я вернулась к столу, на котором все еще мерцали свечи, лежали столовые приборы и остатки уютного ужина на двоих. Я поднесла письмо к горящей свече и подождала, пока язычок пламени оближет бумагу и полностью ее поглотит.

Я не знаю, как сдержаться. Это поглощает меня. Безжалостно. Я кусаю кулаки, стискивая зубы до тех пор, пока они не вонзаются в кожу. Все сильнее и сильнее сжимаю челюсти, до самой кости. Да, боль – единственное утешение. Когда боль становится непереносимой, я останавливаюсь.

Когда я был ребенком, Ида с дедом, посетив Идину родину, привезли мне в подарок книжки с картинками. Это были переводы на английский шведской детской классики. «Черничный дедка», «Дети в лесу», «100 шведских народных сказок». Там рассказывалось о волшебных приключениях среди заснеженных сосен. В книжках было множество красочных иллюстраций, с улыбающимися детьми и лесными обитателями. Изредка на их страницах обитали и пугающие персонажи – злобные тролли или коварные лесные девушки-хульдры. Но в основном сказки заканчивались оптимистично – «и жили они долго и счастливо». Черничные мальчики, черничный король, отзывчивый, веселый и добрый.

«О, ты полюбишь Швецию, – говорила Ида своим очаровательным певучим стаккато. – Там так красиво! Это прекрасное место».

«А я туда когда-нибудь поеду? – спросил я однажды, и она поцеловала меня и похлопала по руке.

«Конечно, мой мальчик, конечно».

Я любил Иду. Она была совсем не похожа на мою мать, такая мягкая, добрая и какая-то теплая. Она дарила свою любовь без всяких скрытых мотивов.

– Швеция, – сказал я Мерри. – Давай поедем в Швецию.

Мы только что узнали о ребенке. Там нас ждал дом, в совершенно незнакомой стране. Дивный новый мир; нам там будет лучше, мы там станем лучше!

Я вдруг остро осознал, какая она хрупкая и беззащитная, какие у нее тонкие косточки, слабые мышцы. Давай я, не поднимай это, оно слишком тяжелое. Перераспределение ролей и целей. Отношения муж-жена, будущие родители. Я покупал ей витамины и специальную литературу, распечатывал из Интернета списки вещей, которых стоило избегать: тунец, форель, токсичные моющие вещества.

Как в сказках Иды, я построил наш дом из дерева и камня, засадил участок цветами и виноградными лозами. Мы вы´носили и родили ниспосланное нам дитя, и впереди у нас была долгая жизнь. Все, что в нашей жизни или в нашем детстве шло не так, в его жизни будет сделано как следует.

Мать всегда говорила мне, что отец бил меня, – я этого не помню, но она настаивает на том, что так оно и было. «Вот почему я прогнала его прочь», – сказала она.

Она сдалась и сообщила мне его полное имя только в то утро, когда мне исполнился двадцать один год, когда моя рука прижала ее голову к подушке. Я встретил его в стейк-хаусе на Мичиган-авеню. Не нужно было спрашивать, были ли мы с ним отцом и сыном.

– Она обманула меня, – сказал он. – Забеременела, чтобы я ушел от Бет.

Он не оставил ни Бет, ни их троих сыновей. И он не хотел обо мне знать.

– Ничего личного, – сказал он.

Мы пожали друг другу руки, а потом разошлись по разные стороны моста Мичиган-авеню.

Отец для меня не существовал, но для своего сына я буду существовать всегда. И именно так мне удалось бы стать лучше.

Мне хотелось верить, что шведам просто не к чему придраться в нашей жизни. Мы порядочные, здравомыслящие. Все у нас достойно, все красиво и цивилизованно. Все в меру.

Lagom, как у них говорят, «умеренно». Даже глядя в аэропорту на семью шведов средних лет, уже ранним утром переливающих алкоголь в свои фляжки, или слушая неонацистские речовки, которые скандируют прямо под стенами шведского парламента, или читая в местных газетах об отцах, которые приковывали своих дочерей цепями в подвалах, – даже тогда я отказывался верить в плохое. Я привез нас сюда, чтобы мы могли стать теми людьми, какими я нас представлял, чтобы мы жили вдали от больших городов и их соблазнов, от воспоминаний, которые так и норовили нас поглотить.

Она могла стать такой женой, которая мне нужна. Матерью, которую заслуживал мой сын. Начать с чистого листа. Вот чего я хотел.

Нет, еще кое-что. Способ сдерживать ее. Заставить сосредоточиться только на том, что имело значение.

Совсем одна. Никаких друзей. Никакой работы. Только я.

Только мы. Так будет лучше.

Я бродил по дому, входил и выходил из комнат, как хомяк в лабиринте. Я останавливался у двери в комнату Конора, не в силах зайти туда. Вместо этого запирался в студии и часами снова и снова просматривал свои старые неотредактированные записи. Файлы, помеченные только датами, на некоторых просто было написано «Конор», некоторые относились к тому времени, когда он еще не пришел в наш мир.