Или, может быть, все женщины тускнеют рядом с Фрэнк.

Я наблюдаю, как Фрэнк развлекает моих гостей и моего мужа. Когда мне было лет двадцать, я встречалась с хореографом балета из Сан-Франциско. Его прима-балерина получила травму перед самой премьерой, и когда ее дублерша кланялась под оглушительные аплодисменты, после того как опустили занавес, я видела, как менялось ее лицо, пока она слушала восторженные овации, которые должны были достаться ей.

Каждый день я беру ребенка и отправляюсь на пробежку. Я бегу все дальше и дальше – так далеко, как только могу. Вдыхаю воздух свободы огромными глотками, до рези в легких. Мне хочется сохранить, запомнить это чувство. Это чувство простора. Но оно ускользает, покидает меня. Фрэнк предлагает посидеть с ребенком, но я с притворным возмущением отказываюсь. Это время для общения мамы и сына наедине, говорю я ей, чтобы пресечь ее попытки увязаться со мной, попытки отнять у меня еще больше.

Когда ребенок лежит передо мной, такой беспомощный, красный от недовольства, такой слабый, вечно что-то требующий, я просто не могу удержаться. Я щипаю и дергаю его. Темная тень, нависшая над маленьким телом. Он что-то ощущает, а я остаюсь совершенно бесчувственной. Синяки на его теле – словно дополнительная пара глаз. Они смотрят на меня, а я – на них. Моя жизнь. Моя ложь. Мое наказание. Он пахнет кислым молоком и слезами. Все неправильно!

Эльза говорила что-то о том, что школа, которая расположена чуть дальше по дороге, закрывается. Не хватает детей.

– Да, – добавляет Карл, – рождаемость в скандинавских странах, как известно, довольно низкая. Катастрофически низкая на самом деле. Мы – вымирающий вид.

Я покачиваю ребенка. Сую ему в рот морковь, может, это поможет унять зуд в деснах. Режущиеся зубы не дают ему спать по ночам.

– Ну, конечно, – продолжал Карл, – у женщин теперь гораздо больше возможностей реализовать себя, помимо материнства.

– Да, – кивает Эльза.

У нее такой вид, словно ее больно задевает этот факт.

Сэм объявляет, что мясо готово, и мы рассаживаемся вокруг стола. Эльза ест еще меньше, чем раньше. Ее хрупкие запястья выглядят так, как будто могут сломаться в любой момент. У меня в уме вдруг предстает картина, как Карл поджигает ее. В наказание за бесплодие, наверное.

– А где сегодня Фрея? – интересуюсь я.

– Она навещает бабушку, – отвечает Карл. – В Катринехольме.

Фрэнк, изображая хозяйку, хлопочет, передавая всем еду и разливая напитки. Картофельный салат пользуется успехом. Карл просит Эльзу взять рецепт.

– Похоже, ты действительно часть семьи, – говорит Эльза Фрэнк.

– Она в этом уверена, – улыбаюсь я, чувствуя, как этот картофельный салат поднимается к горлу.

На кухне мы с Фрэнк убираем тарелки. Она подозрительно сторонится меня последние несколько дней, внимательно наблюдает, но почти ничего не говорит. Возможно, ее тоже смущает двусмысленность ситуации. Но сегодня настроение у нее явно улучшилось. Может, все дело в комплиментах.

– Чувствую себя как домохозяйка пятидесятых годов. И знаешь, мне это нравится.

– Ты надела мое платье? – спросила я.

Теперь я увидела, что это – одно из моих новых платьев, которые я купила в Стокгольме. Я его еще не носила. В тех местах, где на моем теле оно свободно болтается, на ней оно сидит как влитое.

– О, – смутилась она, – у меня закончилась чистая одежда. Я подумала, что ты не будешь против.

Я загрузила в посудомоечную машину стаканы и бокалы и захлопнула дверцу.

– Ой, я совершенно забыла тебе рассказать, – воскликнула она, щелкнув пальцами. – О Кристофере.

– О ком? – удивилась я.

– О Кристофере Этвуде. Вы с ним познакомились на рождественском обеде, который я давала перед тем, как переехала в Лондон.

Я неуверенно кивнула.

– Знаешь, странное дело, – продолжила Фрэнк, – я столкнулась с ним в кафе аэропорта Хитроу. Я летела сюда, а он возвращался в Нью-Йорк из командировки.

Я принялась полоскать лезвия кухонного комбайна.

– Какое совпадение, – безразлично заметила я.

– Так вот, я сказала ему, что еду к тебе в Швецию, – он очень удивился, что ты переехала сюда. И родила.

– Странно. Мы с ним не были близкими друзьями. Я видела его всего один раз тогда.

– Ну, – улыбнулась Фрэнк, – я обещала выслать все фотографии. Он никогда не был в Швеции.

Вода в раковине вдруг стала красной.

– Мерри! – воскликнула Фрэнк. – Ты порезалась!

Позже, после того как все было убрано и палец забинтован, ребенок на полу в гостиной вдруг перевернулся на животик и встал на четвереньки. Постоял так, покачиваясь вперед-назад, потом протянул руку – и пополз.

Сэм вскочил со своего места, Фрэнк завизжала и захлопала в ладоши.

Они обнимали друг друга. И хвалили ребенка, словно это были первые шаги человечества на Луне.

– Смотри, – воскликнула Фрэнк, – мы сделали это!

И это «мы», как почти все в последнее время, не включало меня.

Несколько лет назад я принимала участие в выездных семинарах по саморазвитию. Мы занимались йогой, утренней медитацией, пили зеленые соки. Женщину, которая проводила семинары, звали Кришей. Она долго рассказывала нам о том, что надо ценить настоящее, в котором, на самом деле, кроется совершенство. Надо довольствоваться тем, что имеешь, и не хотеть чего-то большего, не нужно стремиться изменить себя. Криша предостерегала нас от бесплодных попыток найти счастье там, где его быть не могло.

Не могу не думать о ней сейчас, потому что не могу воздержаться от своих желаний, – все так, как она предупреждала.

Я одержима нелепой идеей. Понимаю, что она безумна, но все равно не перестаю думать о том, что Мерри не по душе ее жизнь, а я больше всего на свете хочу жить именно так. Здесь я играю в семью, и мне это очень нравится. Представляю себе, что это мой дом и моя жизнь, мой муж и мой ребенок. А почему бы и нет? Я уже привыкла. Мне здесь легко и уютно, будто все время так жила или должна была так жить. Я готовлю обеды, забавляюсь с ребенком, а Сэм с удовольствием наблюдает за нами.

И почти каждый вечер он касается моей руки, встречается со мной глазами, иногда украдкой бросает быстрый взгляд на мою красивую грудь, не стесненную бюстгальтером. В его глазах читается желание и еще кое-что. Он все понимает, уверена, что понимает. Понимает, что рядом с ним должна быть я и только я.

Да, наверно, это сумасшествие, а может, и нет.

Потому что мы подходим друг другу. И у нас все могло бы сложиться.

И сразу бы все встало на свои места.

Я осталась бы, а она уехала. Мы бы просто поменялись местами, и это произошло бы совершенно безболезненно – никто бы даже не заметил. Я заняла бы ее место, а она – мое. Состоялся бы взаимовыгодный обмен. Случаются и более странные вещи. Моя Мерри, бедняжка Мерри. Как же у меня болит сердце за нее. Она глубоко несчастна. Стала заложницей этой жизни и рвется на свободу. Да, я слишком долго за ней наблюдала, чтобы поверить в обратное.

Оправившись от гриппа, Мерри каждый день отправляется с Конором на прогулку. Они отсутствуют довольно долго. А когда возвращаются, с ее лица не сходит улыбка.

Не знаю, что именно вызвало у меня подозрения. Когда я спросила ее, могу ли присоединиться к ним, она резко отказалась от моего предложения. Может быть, как раз в тот момент я инстинктивно почувствовала что-то неладное. С тех пор как впервые увидела, что она обижает Конора, я постоянно настороже и слежу за ней. Вот и сегодня около девяти утра Мерри укутала Конора и вышла с ним из дома. Сэм уехал на целый день на деловую встречу в Гетеборг. Я порекомендовала его нескольким своим знакомым, посчитав, что они будут ему полезными. Как раз к одному из них он и отправился. Какую же грандиозную помощь я ему оказала!

– Я тебе так благодарен, – сказал он, – ты даже представить себе не можешь.

– Самое меньшее, что я могу для тебя сделать, – ответила я.