И он, и она молчали, утонули каждый в своем горе, в шумевших бок о бок, но так и не слившихся волнах, и к рассвету тишина окаменела между ними, и ни один уже не пытался, не хотел разбивать этот камень.

***

- Славно видеть жизнь там, где так долго гибель правила, - мягко сказал Балин, глядя на тихие вечерние просторы у Горы, на роем светляков мерцающий в сумерках город людей. Эребор горел тысячами факельных искр, и их с Кили тени тянулись длинно и черно по широкому камню надвратной стены. - Может, однажды и в Казад Дум вернется свет, и чертоги те очистятся от орочьей мерзости!..

Он говорил задумчиво, с грустной, но теплой мечтательностью, не похожей на привычную речь его, и Кили, очнувшись от собственных раздумий, отозвался растерянно:

- Может быть.

Память дернула его глубоко, на многие годы назад, в чертог Балина в Синих горах, где Фили частенько сиживал чуть не часами, слушая истории старого их наставника. Кили тогда, злюще-младший, метался в чувствах своих к воплощенному в брате миру от обожания к отрицанию, и в тот день был настроен на второе и всеми силами и способами делал все поперек тому, что и как делал Фили. Фили слушал Балина с благодарным интересом - этого было довольно для бунта…

***

История вилась и вилась, от митриловых жил в черной толще гор к гибели короля Дьюрина, от ослепительного сияния неизмеримых богатств под высокими резными сводами к страху и запустению, и светлая песня кузнечных молотов и звон золотых струн сменялись криками и плачем, и гулкий топот орочьих сапог гудел и гремел в темноте, и неведомое лихо грозовой тучей клубилось во мраке.

- И когда Даин ступил на порог Казад Дума, ощутил он, что самые кости гор пропитаны тьмой, что гнездится там, внутри, неведомое зло, и столь люто оно, что не одолеть его силами всех стоявших у ворот ратей. Король Траин готов был идти вперед, готов был бросить вызов злу, так долго осквернявшему чертоги наших предков, но Даин отговорил его, рассказав о том, что видел. И король отступил. Ушел от ворот, не осмелившись шагнуть за них, не схватившись с той Силой, что правила бал в самом сердце нашего мира. Мория осталась невозвращенной.

В голосе Балина звучала жгучая сухая горечь. Кили скрестил на груди руки и воскликнул:

- Ну и правильно!

Балин остановился на полуслове и с мягким недоумением взглянул на него.

- Правильно?

- Правильно, что Даин не пошел в Морию после битвы! Он наверняка погиб бы там ни за грош, да и все остальные тоже, так ничего и не отвоевав.

- Кто знает, - возразил ему Балин, - может быть, им удалось одержать победу? Может быть, не так и страшно то неведомое лихо, что таится внутри, и единая смелость и доблесть нашего народа сумела бы его одолеть? И тогда уже многие годы великое царство Казад Дум снова принадлежало бы нам.

Кили открыл рот, чтобы возразить еще как-нибудь, но тут Фили наконец повернулся и посмотрел на него с невыразимо лютой усталостью в глазах. Кили раздумал дерзить и только пренебрежительно скривил губы и выразил свое отношение к словам Балина совершенно невежливым «пф-ф!».

***

- Что за зло увидел Даин в Мории? - спросил Кили, вынырнув из воспоминаний обратно в догоравший тот день.

Балин обернулся к нему от стены.

- Я не знаю, - ответил он и добавил спокойно и твердо: - Но однажды узнаю. А пока у нас и здесь хватает дел. - Балин улыбнулся Кили и шагнул к спускавшейся со стены лестнице. - Идем, взглянем, что за чертежи Ори отыскал в архиве.

***

Лесные ветви смыкались над головой решеткой безопасной темницы, сведенными клеткой пальцами, поймавшими мотылька. Тауриэль остановилась на прогалине, где пряди рваной и брошенной паутины давно мертвых чудовищных пауков колыхались на слабом ветру.

Болели синяки под одеждой, темные следы зверем прошедшегося по ее телу минувшего дня, болела голова, болело сердце. Устало сев на землю, она сжала ладонями голову. Запекшаяся кровавая корка над ссадиной лопнула и соленым песком посыпалась со щеки. Пальцы ее ощутили крепко стянутое сплетение кос на висках. Медленно она распустила волосы, длинные пряди, зазубренно изломанные тугим плетением, свесились на лицо. Тяжелые, напитавшиеся прожитым временем, они мешались, были неудобны для той жизни, какую она себе выбрала, но она не отрезала их, сама не зная почему. Они привязывали ее к ней самой, были символом чего-то нежеланного ей, но притом нужного, неотторжимого, добровольно сохраняемой слабостью, путавшейся под ногами у ее силы. Ей вспомнились вдруг замысловатые переплетения в волосах и бороде, что носили гномы, смутно очерченные в ее памяти прически женщин сгоревшего города людей. Волосы всегда значат что-то, о чем-то говорят чужим глазам: замужем ли, богат или беден, занят трудом или счастливо роскошничаешь в безделье… Тауриэль сгребла волосы судорожной пригоршней и обрубила их у самого затылка.

***

Шло время. Зима растаяла, зацвело и облетело лето. Двалин, ушедший с новостями, вернулся из Синих гор, а с ним вернулись наконец те, кто сотню лет назад звал Эребор своим домом. Вернулась и матушка.

Кили встречал ее у ворот с тяжелым сердцем. Рассудком он понимал, что не желать видеть собственную мать - это дурно. Но желания этого все равно не было, вместо него было другое: выплавленное до бешенства дошедшим изнеможением желание того, чтобы ему наконец дали право на бесчувствие.

Матушка обняла его, что-то говорила, но он не слушал, загородился всем своим существом от ее слов и ее чувств, с трудом сдержав похожий на рвоту позыв скинуть с себя ее руки, запретить к нему приближаться, и ей, и всему миру. Никто никого не хоронил после той проклятой битвы, только он один, и все минувшие месяцы его приводило в мучительный мрачный восторг собственное одиночество в своем горе, он не желал им делиться. Это были его могилы. Его. А теперь его одиночество разом в обеих было нарушено, и это приводило его в дикую и безумную собственническую ярость, тем более сильную оттого, что вторглась в его замогильную жизнь та, кого он не мог прогнать.

Тем вечером, как всегда отказавшись присутствовать на пиру, Кили впервые решил нарушить собственное одиночество добровольно.