- Сколько у нас припасов? Сможем пир собрать?

Балин нахмурился.

- С пирами Эребора былых дней, пожалуй, не сравняемся, но гостям будет чем с голодом драться. Да только стоит ли сейчас пировать?

- Я не сам с собой хочу быть коронован, а перед народом и перед миром. Так скоро, как можно. Эребор слишком давно не видел праздника.

Балин долго смотрел на него, потом склонил голову и вдруг улыбнулся.

- Тут пришел кое-кто. Хочет тебя видеть.

***

Она сидела у пустой его постели в лекарском чертоге, под сумрачными малахитовыми кронами каменного свода без света и огня. Услышав его шаги, поднялась ему навстречу и остановилась. Всей своей кровью минувшая битва будто омыла его глаза, Кили казалось, сейчас он видит глубже, яснее, и он видел в ней нерешительность, колебание на самом краю — так до дрожи немеет рука, слишком долго держащая натянутую тетиву и все не решающаяся сделать выстрел. Он гадал о ее чувствах, потому что не хотел думать о своих и, не зная, что сказать, ждал, чтобы она заговорила первой, а она тоже молчала и только смотрела на него.

- Я рад, что ты цела, — наконец сказал он то единственное, в чем был еще уверен.

Губы Тауриэль дрогнули.

- Я тоже потеряла семью.

Она тянулась к нему с пониманием, с желанием разделить эту знакомую боль, но ему, словно дикому израненному зверю, было не важно, кто и зачем приближается.

- Мне жаль, — ответил он, жестко и совсем без жалости, и то, как удивленно дрогнули ее брови от этого обмена ролями, доставило ему странную горькую радость. Придя в себя, слушая о битве, помня о смерти Фили слушая о смерти Торина, глядя на две гробницы в огромной усыпальнице, он ничего еще не понимал про себя и свою новую, выкрученную и растянутую за пределы положенного, точно под пыткой на дыбе, жизнь. Соприкосновение с другими высекало искры во тьме его разума, и он успевал выхватить из черноты хоть дюйм земли под ногами, куда мог сделать шаг. Даин предложил принять на себя бремя власти — и он понял, что не отдаст ему Эребор. Тауриэль предлагала ему свое сочувствие, свое… свои чувства — и он увидел, что не хочет их.

- Что будет теперь? — спросила она после долгого молчания.

- Мой дядя должен был стать королем. Я последний из его рода. Я займу его место.

Она смотрела на него слишком внимательно.

- Ты этого хочешь?

Спрашивать об этом было глупо. Фили и Торин не хотели умирать, а пришлось.

- У меня нет выбора, — ответил Кили, и это было так.

Он устал, не зажившая еще рана все сильнее мучила, и он хотел только лечь и уснуть, сбросить с себя и тело, и ненадетую еще корону. Хотел, чтобы она ушла.

- Я рада, что ты жив, — тихо вымолвила она.

Кольцо разговора замкнулось, больше им нечего было друг другу сказать. Кили молча смотрел на нее, и она, не сказав больше ни слова, не став даже прощаться, вышла из зала. Эхо нестерпимо долго повторяло ее тихие шаги, и Кили слышал их, слышал ее, пока наконец не заснул.

***

Ори выправил фитиль в старом своем фонаре и раскрыл чернильницу. Над Мглистыми горами давно уже была ночь, но днем другие дела занимали его время, и ночные часы приходилось делить меж отдыхом для тела и для сердца. Остальные давно уже спали, утомленные величием и радостью отгоревшего дня, но в нем еще оставалось довольно сил, и, раскрыв книгу и задержавшись пером над страницей в приятном раздумье, он начал писать.

"Торжество обретения народом короля — это величайший праздник. Однажды мне довелось быть гостем на пиру, где славили явление короля людей: он был достойный вождь, отлитый из самого благородного металла, делами показавший, что самой судьбой своей избран править. В тот день возрожденный Дейл еще только поднимал голову, народ его не был богат, и сам мир вокруг был холоден и бел, но надежда и радость красили собравшихся на скромном том пиру больше любых самоцветов, а сам правитель облачен был в самые драгоценные одежды, какие сумели достать. Наш народ приветствует своего владыку иначе.

Избранный править есть лучший, и лучшее ему полагается: прекраснейшие чертоги, богатые одежды, драгоценности, почтение и повиновение других. Но самородок, что огранкой позже обратится в искрящийся самоцвет, еще не горит и не ярок. Так же и тот, кто со следующим рассветом станет Королем, приходит на торжество своего преображения не в драгоценных одеждах, не в каменьях и злате. Роскошь лишь оправа. Вложить в нее владыка должен только самого себя. Ныне Балин стал государем Морийского царства, но нам было не до церемоний и пиров.

Не как тогда".

***

Хоть народ гномов не был многочисленен, Создателю все ж таки было изрядно за кем присматривать, и никто, даже вожди и герои, не мнили себя в большем праве на его внимание. Однако коронация была делом важным, и потому никто не сомневался, что в сей день взор Махала устремлен будет на Эребор, а значит что бы ни случилось сегодня — все несет в себе особый смысл и случается неспроста. Кили казалось, он чувствует на себе этот взгляд, сквозь камень великого тронного зала, сквозь холодный воздух и грубую простую рубаху, сквозь кожу и плоть. Медленно шагая меж рядами знакомых, друзей, чужих, Кили не смотрел по сторонам, но все равно взгляд его мотыльком в огонь рвануло к ней. Она стояла в глубине зала, в свите владыки Трандуила, далеко. Он не ждал ее увидеть и теперь не понял даже, рад ли этому, ничего больше не понимал и только ощутил с внезапным ужасом, как мокрым жаром обожгло глаза. Он отвернулся и больше не отводил взгляда от трона впереди, от ступеней, к нему ведущих.

На первой лежал уголь, каменное яйцо, рождающее пламя. В мягкую пыль он рассыпался между ладонями Кили, измазав их черными живыми тенями. Руки короля — никогда не холеные руки бездельника.

Со второй ступени он поднял меч — король всегда воин, всегда защитник. Голова от наклона закружилась, темнота на мгновение залила глаза, но он выпрямился и шагнул дальше.