- Слыхал я, владыка здесь любит охоту, - сказал он и, поклонившись, кинул в воздух свою ловчую птицу. Ринувшись в небо, ястреб стрелой вонзился в текшую под низким серым облаком утиную стаю и, вырвав из нее кроваво-пернатый живой лоскут, вернулся, небывало обронив добычу прямо у ног хозяина, будто ловчий пес. Гном накинул на птицу клобук и ссадил ее со своей руки на руку Кили. Теплые окровавленные когти кольнули кожу сквозь рукав. - Прими в дар от Флои, сына Фрара.

Спутник его, статью не хилее Двалина, с бурым шрамом давнего ожога в половину лица и с затянутым тряпкой глазом, Фраром и назвался. Кили удивился - тот не сильно старше Флои выглядел и разве что в братья ему годился, а не в отцы.

- Фрар сгинул в шахтах, спасая меня из-под обвала, - объяснил тот. - Я похоронил с ним свое имя и влил свою жизнь в его.

Кили склонил голову.

- Добро пожаловать в Эребор.

Когда все пришедшие были привечены, матушка удержала Кили, собравшегося уходить.

- Пройдись со мной, - попросила она мягко.

Они поднялись от привратного зала на верхние горизонты, под самую вершину горы, где лежали до сих пор еще в нелеченом запустении и разрухе некогда жилые чертоги. В просторном зале высоко на южном склоне, где прихоть природы рассекла своды жилами прозрачного голубого хрусталя до самой поверхности, разбив подгорный сумрак холодными столпами белого дневного света, Дис остановилась. Рубиновая вышивка на ее сером траурном плаще полыхала алым огнем. Рубины эти, у бедных красной ниткой аль лентой замененные, означали страшные кровавые слезы, пролитые о погибших, но для Кили, с детства помнившего мать одетой так и притом видевшего, как она живет, они были искрами среди мертвого пепла, упрямо негаснущим пламенем. На плаще Дис алых камней становилось с годами все больше и теперь алым он был сильнее, чем серым, и в пламенном зареве этом, с рядами могил за спиной и по-прежнему светлой улыбкой она казалась ему кем-то нездешним и невообразимо большим, чем может быть смертная.

- Здесь мы играли, я и Фрерин, в прятки от солнца, - заговорила она, медленно пройдясь от стены до стены меж золотыми пятнами света, которыми хрустальные блики раскрасили пол. - В ветреный день здесь то и дело сменялся сумрак со светом, и когда снаружи солнце закрывали облака, мы бегали по залу и выбирали, где нам встать, а когда солнце снова выглядывало, смотрели, оказались ли мы в пятне света или нет. Торин однажды согласился поиграть с нами, тогда были мои именины. Проиграл в пух и прах - Фрерин и я ведь давным-давно запомнили, как хрусталь здесь отражает и преломляет свет, и выучили уже, где всегда остается тень… - Она со смешком покачала головой и взглянула на резную арку уводившего из хрустального зала коридора. - Дальше прежде была сокольничья башня, там держали ловчих птиц. Я не любила охотиться, а братьев было только допусти в леса!.. Особенно Торина. - Она улыбнулась своим воспоминаниям юной и по-детски хитрой улыбкой, как будто снова была девочкой, вызнавшей вкусную тайну старшего брата. - От нее назад, к воротам, шла открытая галерея, где наши знамена висели вместе с гербами гостивших у нас, и я любила гулять там по вечерам и смотреть, когда же отец вернется из Дейла, с охоты иль с других своих дел. Совсем рядом на склонах там тогда росли старые сосны, шумели даже в зной, точно дождь, и воздух как будто тоже зелен был, как берилл, и после жаркого дня чудесно пах хвоей. Я однажды заметила, как красиво блестит паутинка на сухой сосновой ветке: прямо как струны, а ветер играет на них, и Торин сказал, что вот так, должно быть, подумал давным-давно какой-то мастер и сделал первую арфу.

Шагая подле нее и слушая ее речи, Кили недоумевал, для чего она рассказывает ему это, неужели не понимает, что слушать ее больно? Матушка остановилась перед ним, глядя ему в глаза с настойчивой мольбой.

- Вот зачем брат мой пошел в Эребор, - сказала она тихо. - За собой.

- Он должен был пойти. За родным домом, за богатством нашего народа, - возразил на это Кили, лишь бы не дать ей задать готовый слететь с ее губ вопрос.

Взгляд матушки потемнел.

- Я слышала, как изменило его золото, и я знаю, что было причиной, - вымолвила она горько.

- Драконий недуг.

- Это только слова. Есть много недугов, да не всех они поражают. Любовь к золоту охватывает ослабевшее сердце, которое чужой любовью не ограждено. Брат мой много горя видел, много холода, а тепла слишком мало. Мне больно подумать, насколько же одинок он был, если поверил, что нет в нем ничего дорогого, кроме короны на его голове, что ничего не стоит меж ним и миром, кроме его золота, что оно одно ему дарит взаимность. Я виновата в этом. Я не знала, что же мне делать, и делала не то. Но больше этого не случится, не с тобой!

- Не случится, мне не нужно ни золота, ни чего еще!

Она преградила ему дорогу.

- Зачем ты идешь в Морию?

Кили отвел взгляд.

- Я прикажу очистить для тебя эту галерею, и ты снова сможешь гулять здесь, как тогда, и ждать, когда мы вернемся с победой, - сказал он как мог легко.

- Я прошу тебя, - вымолвила Дис еще тише, но оттого только сильнее гремело в словах ее чувство, - объясни мне, для чего ты отнимаешь единственное, что у меня есть. Я имею право знать!

Долго Кили молчал, не зная, как ответить, понимая, что отвечать и не хочет, потому что не может больше быть непонятым, а что она не поймет - это было ясно. Он сказал Даину, что тот не знает его, и то была правда, но вот другие знали его слишком хорошо, и это мешало. Балин и Двалин видели, как он рос, учили его всему, что ныне он знал и умел, к Ойну являлся он с разбитым носом и глазами в драчливой больной синеве, Бифуров деревянный клинок был первым, чем он с орками бился, когда те были всего лишь крапивой на дворе, и Бофур весело пугал их с Фили страшными сказками у небогатого своего очага. Они сами собрали его, как мозаику, делами своими и словами, а теперь он хотел совсем иным узором выложить свое лицо, но они не желали иным его видеть и понять его не желали тоже, слушали его, только чтобы спорить, чтобы самим говорить.

- Я хочу заслужить свою жизнь, - наконец ответил он, со злым свистом втянув воздух сквозь стиснутые зубы.

- Но она не тебе одному принадлежит!