Медленно оживал старый город, распускался после долгой пепельной зимы. Сегодня же радость растопила холод памяти о горестном прошлом этого места, здесь буйно и весело зацветало лето, и справляли здесь самый летний праздник - свадьбу.

Старшую дочь свою король Бард отдавал замуж. Стоя в веселой толпе на нарядной площади под счастливо-румяным вечерним небом, Тауриэль видела, как Сигрид улыбается, придерживая рукой одну косу, а муж ее - высокий, по-человечески юно красивый молодец - заплетает ей вторую.

«А что твои косы значат?», однажды спросила ее девушка. Тауриэль удивилась вопросу и сказала, что ничего, просто нравилось ей такое плетение, да и в лицо волосы с ним не лезут. В ответ Сигрид рассказала ей про Эсгаротскую традицию: кто на выданье - с одной косой ходят, мол, одиноки они вот так же, а на свадьбе две косы плетут и так отныне волосы носят, потому что больше уж не одни. А кому не надобно женихов, высоко волосы забирают и кос не плетут вовсе.

Тауриэль хотела было остаться в стороне, не вмешивать свою хилую улыбку в простую и теплую радость других, но не смогла - ее узнала Сигрид, щедро счастливая и улыбающаяся всем вокруг и ей тоже, узнал владыка Бард, гостеприимно позвавший ее разделить с ними трапезу.

Сидя за столом почетно высоко, Тауриэль исподтишка наблюдала за Сигрид и мужем ее. Вот девушка наклоняется к нему, слушая, и с улыбкой подхватывает его слова на середине, вот она, принимая дары, рассматривает вышитый плащ, что брат ей накинул на плечи, и в узоре из птиц и цветов они, одинаково задумчиво улыбаясь, видят что-то одно, что-то свое; вот она неловко задевает локтем свой кубок, а он, привычно легко заметив, успевает подхватить его и удержать на самом краю стола, а Сигрид, увидав это, смеется… Они знают друг друга, вдруг поняла Тауриэль. Они знаю друг друга и любят то, что знают. С непрошеной ясностью она вспомнила, как говорила с Кили после Битвы, как отчаянно не понимала, что сделать ей и что сказать; вспомнила, как он молчал той жуткой ночью на залитой кровью поляне, а она ждала слов и без них умирала.

Они не знали друг друга, не знали ничего, кроме бесплотной любви к тому, что могло бы быть - могло просто потому, что так бывало с другими. Но этого было мало.

***

- Приветствую в Железных холмах, родич! - Даин шагнул навстречу, раскинув руки для гостеприимных широких объятий.

Кили не шагнул в них, вместо того склонившись в коротком поклоне короля королю. Даин усмехнулся, кивнул в ответ.

- Ну идем, Эреборский владыка. Выпьем за встречу, столы уже накрытые стоят. Спорю на усы свои, от Эред Луин до Одинокой горы ты нигде не едал такой строганинки!

Строганинка и в самом деле оказалась исключительная. Подцепив ножом очередной мясной лепесток с куска льда на деревянном блюде, Кили накрыл ладонью пустой свой кубок, чтобы прислужница ему не подливала.

- Трезвенничаешь? - подивился Даин. - Напрасно. Медок справно удался!

Кили качнул головой.

- Не хочу разум тупить - я для важного разговора приехал.

Он понимал, что разговор этот вполне подождет до завтра, что нет никакой спешки, но не мог остановиться, все торопясь куда-то и торопясь.

Даин хитро улыбнулся.

- Неужто свататься?

Кили чуть не вытаращил на него глаза. Давно, по-детски все повторяя за старшими героями, он воображал, что будет однажды охотиться, как Бифур, мастером станет не хуже Дори, воином великим, как Двалин и дядя, и всем подряд лучше, а потом так же, как Фили, и сватовство, пожалуй, единственным было, что ему не за кем было хоть захотеть повторить.

- Советоваться, - растерявшись, ответил он, и Даин рассмеялся.

- Ну, тогда подождет твой важный разговор до завтрева. Сегодня пируем! Эй, кто там есть! Меду нашему гостю!

Следующее утро Кили пропустил - глаза он открыл не раньше полудня, судя по тому, как остер и ярок был солнечный свет. Со стоном он вновь зажмурился и уткнулся лицом в мягкий мрак одеял. Фили всегда над ним смеялся, смутно подумалось ему. Потому что сам пьянел светло и слабо и поутру вскакивал бодрее петухов, а Кили был против спиртного совсем не отпорный… Хмель его бил вовсе не в голову, а в живот, и минувший праздник вместо того, чтобы остаться красочной размазней хороших воспоминаний, лез по горлу наружу всем тем, что на празднике том съедено было. Он не помнил, сколько выпил накануне, но судя по тому, как отвратителен был этим утром мир кругом — немало. Махал знает, сколько времени прошло прежде, чем ощущение чьего-то присутствия рядом дошло до его сознания. Кили поднял голову и замер.

В ногах его постели сидела девушка. Со спутанными жжено-рыжеватыми волосами и очень прямой спиной, обрызганная веснушками густо, как гранит - слюдой, даже на плече под сползшим с него рукавом синей нижней рубашки кожа вся была крапчатой, худощавая, с синими глазами - щедро намешанный угловатый кварц с бирюзой. Изумление распалило хмелем затушенный костер памяти, и в темноте минувшей ночи завиднелись картины… Она подавала ему наполненный наново кубок на пиру, и у нее были длинные празднично расплетенные волосы, рыжие. Он говорил с ней в шумном праздничном зале, а потом…

Волосы у нее были совсем не те пламенно-рыжие, какими ему показались, и ничего знакомого не было в ее лице, это хмель и ночь нарисовали на ней чужой облик, но краски эти стерлись теперь, и ничем она и Тауриэль больше не были схожи.

Девушка заметила, что он проснулся.

- Вот, - она протянула ему глиняную чашку. - Голову здорово лечит.

Она смотрела на него странно, как будто с опаской.

- Я Нали, если хочешь знать, - сказала она. - Вчера ты не спросил.

Кили закрыл глаза. Махал знает, сколько времени он пролежал так, не двигаясь и стараясь ничего не чувствовать, боясь качнуть и расплескать горькую желчную рвоту, вот только в этот раз в душе, а не теле. Затем сел и взял у девушки чашку с зельем.

- Спасибо, Нали.

***