Так и я годами пытаюсь увидеть объективную картину самой себя. Для этого надо полностью от себя отделиться, проникнуть в глубины психики, которая вовсе не склонна раскрываться, дойти до истинных причин реакций и устранить искажение. Желая открыть, кто я, что чувствую и почему веду себя по законам, которые сама пишу и воздвигаю на жизненном пути, я сознательно погрузилась в самонаблюдение. Как я реагирую на обстоятельства, которые сопутствуют моим отношениям с другими? Как мне совладать с этими обстоятельствами и их осмыслить? Бывает, наши внутренние законы очень строги, и суждение о том, как мы себя ведем, исходит не от других, а от нас самих.

Психика несет в себе сложные скрытые потоки из прошлого предков и наши попытки найти ответы. Она уносит нас в лабиринт, она подобна ребусу, и этот ребус пока еще никто не сумел разгадать, разве только святые, которые обладают чудотворной силой и – через Бога – понимают язык нашей души.

Я все больше склоняюсь к тому, что судьба определяет наш жизненный путь, независимо от того, даем ли мы себе труд данную нам свободу не повернуть против себя, понять самих себя и выйти на золотую тропу меры. Существует ли вообще эта мера, или счастье – уже сама жажда обрести ее?

А что, если вы – мое сверх-я, супер-эго? Оно ведь может быть очень сурово в критике нашей морали, поведения, мыслей, даже когда мы не грешим. Эта часть психики раскрывается нам во сне и карает, грозя смертью или утратой души. Быть может, вас не существует – ведь вы все время молчите, – или вы только плод моего воображения?

Ужасен сон, когда демоны обуревают нас. Они смеются от счастья, что мы душевно пали. Ужасен хохот, доносящийся из адского пламени, деформированные обличья внушают страх. Часто мы теряемся в темноте, покинутые, устрашенные тем, что опасность так близка, и рядом нет никого, кто бы нам помог. А что сказать о снах, в которых мы мертвы, хотя ведем диалог с собой? Мы потеряны, мы бежим, мы виноваты, нам грозит кара, а мы не знаем, в чем повинны. Мы в панике от того, что не можем завершить важное дело. Нас кто-то зовет, умоляет о помощи, а мы бессильны, парализованы и во мгле, сквозь пыль не видим никого.

Я часто слышу вой гиен и вновь переживаю душевную боль, вспоминая, как они терзают кости с остатками мяса, объедки, брошенные им на второй день праздника в нищей Эфиопии. Гиены жаждали и человеческой крови. В огромной массе посетителей было полно пьяных – они приходили в ярость, когда полиция приказывала им покинуть место литургии. Я ощутила на щеках кошмарный жар – не открывались ли тогда врата ада и смерти? Может, поэтому я и езжу в сербские монастыри: здесь кошмар отступает перед высокими видениями. Или я здесь благодаря чарующей мелодии родного языка, который защищает меня от кошмара?

Вы ставите Сибелиуса, дорогой друг, его вторую симфонию. Почему вы ее выбрали? Что она будит в нас, мой неведомый спутник?

Быть может, и вы – человек из снов, привидение, гость, который меня сопровождает, или двойник, изменивший пол? Но зачем и куда вас все это ведет?

Какой вам прок в этих ежедневных разговорах? Вы всегда здесь: когда ненастье, и грозы, и зимние вьюги, и весна с ее буйно расцветающей красотой, и лето с полями золотой пшеницы, и осень со сбором урожая. Мы видимся вот уже четвертый сезон. А вы всегда под ту же музыку смотрите на мои картины, все так же внимательно и терпеливо слушаете мои исповеди. Мне кажется, с тех пор, как мы видимся почти каждый день, вы стали больше сочинять, а я больше пишу и рисую. В чем-то мы дополняем друг друга, заполняем в себе пустоту и вместе лечимся.

Когда вы далеко, во мне рождается ожидание. Ваши темно-синие глаза, ваши волосы, руки, улыбка… есть в вас что-то знакомое, близкое, доброжелательное и чистое. Вы пробуждаете во мне воспоминания о человеке, которого я безмерно любила, и это позволяет мне приблизиться к вам, исповедаться перед вами, я чувствую почти непреодолимое желание рассказывать вам обо всем.

Если б я верила в возвращение душ, которые мы потеряли, быть может, я нашла бы сходство ваших и Николиных темно-синих глаз. В них будто вечная полночь, они словно мерцают в лунном свете.

Мне никогда не узнать, откуда приходит то теплое, сладостное ощущение, что я переживаю во время наших бесед. Возможно, из глубины воспоминаний. Возможно, это последняя попытка побороть тяготы одиночества и ночной холод, когда рука, ласкающая подушку, ощущает пустоту. Мне не дает покоя вопрос: почему я утратила желание встречаться с людьми извне монастыря? Может быть, только они умирают и их смерть отдается в нас болью, а здесь я уверена, что со мной этого не произойдет? Здесь смерть умерла или – преобразилась.

Извините, что я плачу.

Прошло пятнадцать лет с моей последней встречи с Николой. Боль этой потери, первая встреча со смертью была невыносима, даже сегодня вполне не осознана и не принята. Надежда, что он вернется, позовет меня по имени, которое он произносил с такой теплотой, никогда не исчезала, как не исчезало желание, чтоб все это оказалось только дурным сном или шуткой судьбы.

Дружба с раннего детства и потеря друга в отрочестве – источник вечной тоски, нестираемой временем, драгоценной и мучительной. Дружба, свободная от страсти и усиленная идеализмом, оборвалась утратой моего первого, лучшего, единственного друга – Николы. И тогда время остановилось, замерло, как раскаленный шар в полдень. Оно и теперь неподвижно и мешает мне заводить новых друзей.

Я защищена, я окружила себя неприступной красотой воспоминаний о днях, проведенных в общении с ним. Я не хочу разлучаться с этой красотой, хотя она сама поселилась в моем сознании и запрещает доступ другим. Тот сгусток эмоций до сих пор питает все мои воспоминания. Я помню слова добродушного юного оптимиста Николы, его волнистые волосы, лицо – мягкое, нежное, еще мечтательное от иллюзий и идеалов, помню нашу юность, еще не знавшую коварной силы смерти, пока его не поглотил речной водоворот. Его внезапный уход принадлежит только мне, годами он был скрыт от мира.

Где-то вдали я слышу шум, говор воды, ее пленительный шепот. И плачу оттого, что слышу его. В том клубке чувств, который не хотел размотаться, был наш внутренний дневник, он принадлежал только нам. Этим сокровищем я не хотела делиться ни с кем. Считала, что, если кому-нибудь расскажу о нас, это будет изменой дружбе, обманом. Боялась, что, если поделюсь событиями, попытаюсь раскрыть красоту отношений, будет украдена и уничтожена память. Смерть похитила его, но не смогла убить воспоминание о невинной дружбе. Этого я не позволю. Буду бороться за то, чтоб оно осталось. Эмоциональное озарение стало убежищем, подземным коридором к запертой двери, ключ от нее был только у меня. Я навещала его, когда мне было одиноко, грустно и страшно. Никола был моей детской любовью и первой отроческой дружбой (через океан), а кончилось все трагедией. Он не оставил меня по человеческой слабости, никогда не покидал. Смерть, с которой я, неподготовленная, столкнулась впервые, разлучила только наши тела. Разрушила все мосты в будущее и рано пробудила страх, что все, что я люблю, может внезапно погибнуть.

До того как это произошло, я не думала о похоронах, могилах, памятниках. Смерть была для меня понятием отвлеченным, хотя и тогда вызывала слезы. Но с нами было по-другому. Все случилось внезапно, без всяких предвестий. Наши семьи были близки, мы вместе путешествовали по миру, они посещали нас в Америке, мы их – в Сербии. Не было ни признаний в любви, ни поцелуев. Помню, как однажды он нежно коснулся моей руки и покраснел. Я удивилась – почему? Я обняла бы его и поцеловала, если б знала, что он этого хочет или что он умрет. Думаю, что я хотела этого, но не спешила. Жизнь была впереди.

В молодости жизнь кажется долгой, почти вечной. Все верили, что когда-нибудь мы поженимся. Мы оба слышали об этом – родители с воодушевлением говорили о нашей дружбе. А мы не обращали внимания.