В произведениях живописцев и скульпторов Бог является во множестве обликов, как если бы уже был частью полотна или мраморной глыбы, ибо всё, что мы видим, чувствуем, думаем, есть плод его творения. Особенно в религиозных работах старых мастеров: какого бы их создания в музеях и церквах наша рука ни коснулась, она восхищенно гладит его. Поэтому искусство близко всем смертным – от Адама и Евы до бесконечности. В образах борьбы веры и сомнения, ангела и дьявола, любви и вожделения, в картинах боли и страдания, преступления и наказания, униженности и оскорбленности скрыто многообразие записанных слов Христовых апостолов. В опытах искусства мы ищем не только ответа на вопрос о смысле бытия, но и обетования, о котором мечтает все человечество, искони жаждущее жизни вечной, в красоте и мире с Создателем.

А вдруг красота, окончательная, единственная, на сей раз будет найдена?

Я не льщу вам – ибо вы выше обычных людей, вы почти нереальны, – когда утверждаю и предсказываю, что музыка сделает вас бессмертным, имя ваше будут долго помнить на земле и после вашей смерти, потому что в том, что несет ваша музыка, есть нечто единственное, уникальное, неземное – в ней звучит мощь вечности.

Это вызывает у меня доверие, вот почему я говорю с вами открыто. Кто создает такую музыку, тот ближе к Богу и не может причинить мне вреда. Я знаю, это не игра моего чувственного воображения или души и не иллюзия, родившаяся в здешней тишине. Я слышу вашу музыку даже во сне и потому знаю ее силу. Сны многое открывают, если на них обращать внимание и без страха позволять им говорить с нами.

Иногда вы сутками не спите. Я слышу райские звуки, летящие через долины, ущелья – в леса. Ваш дом освещен, а когда он покрыт снегом, он похож на рождественскую елку. Зимы здесь долги и холодны, вы согреваете их звуками.

Я повествую вам о своей жизни, а вы подбираете музыку, пока я раскрываю себя и свою судьбу. Аккомпанируете моему рассказу композициями для органа Сезара Франка, иногда Баха и Моцарта. После Баха и до композиций Мессиана музыка Франка для органа – величайшее явление. Франция, вторая половина XIX века… Пытаюсь понять эту музыку. Она нас, грешных, связует с церковью и славой Божьей. Словно утешает себя и нас, что все земные мучения и периодические упадки духа не стоят того, чтобы позволить душе страдать. Эта музыка сопровождает рождение моих религиозных работ. Открывает внутреннюю напряженность медитации и тревожную глубину вытесненных ощущений. Франк отдал себя и свое пламенное, святое вдохновение оратории «Искупление, или Блаженство» (где ведет нас к Нагорной проповеди). Он благословляет нас, словно посвящая в адепты симфонизма, и духовно готовит к восприятию «Трех хоралов для органа». В нем и Бах, и Бетховен, и Вагнер, но при этом у него своя, оригинальная техника ритмических переходов при передаче света и мрака, слез и улыбки, душевных страданий и восторгов; они касаются моей судьбы, становятся ее частью.

Уже несколько недель мы слушаем Сибелиуса. Что он открывает в нас? Нет ничего во мне, что смирило бы житейскую бурю в моем сердце подобно воздействию его композиций. Знаю, что вы меня понимаете.

Вы смотрите, как я работаю, наблюдаете за каждым движением, за тем, как я управляюсь с цветными камешками. Техника мозаики – это чудо! Вы наверняка не знаете: существует 650 оттенков камешков, которые используют, чтоб выразить состояние природы и человеческой души. И они тоже Божьи дети. Вы следите за движениями моих рук, когда я их выкладываю, создавая цветную картину. Чувствуете во мне веру, близость к православию, связь с монастырями, любовь и восхищение бескорыстием и скромностью монахинь. А разве это не вполне естественно? Ведь аскетизм – исходная и конечная точка искушения и у художника, и у инока.

Мы видим у них полное исчезновение физического тела. Монахини кажутся стройными кипарисами в движении или особенными, неувядающими Божьими цветами. Словно астральные ангелы с белыми спокойными лицами, избранницы Христовы ходят по этой святой земле без спешки и шума. Только молитвы, церковное пение и звон колоколов – звуки, которые сопутствуют им, где бы они ни были.

Они слушают и вашу музыку. Я часто вижу, как они, работая на винограднике или в саду, прерывают свой тяжкий труд, чтобы послушать вас.

В вашей музыке есть некая священная печаль. Какая-нибудь композиция звучит словно плач контрабаса или блуждание скрипки в космосе, но вы искусно вплетаете в нее звуки природы: пение птиц, жужжание пчел, трескотню кузнечиков, шум дождя, ветерка, журчание потока, будто показываете нам, что музыка повсюду и что она, а это действительно так, – не только создание инструмента и человека.

Природа полна интонаций, мелодий, целых симфоний – ветер разносит и впитывает их; так же и волны в нежном или взволнованном прикосновении к скалам, и океаны в своей таинственной глубине открывают ритмы звуков и тишины.

Согласитесь ли вы, что здесь, вблизи монастыря, лучшие звуки, вызванные человеком, это те, что издают церковные колокола, а природа разносит по окрестным полям и лесистым холмам? Колокольных дел мастер искусными руками воплотил эти мелодии в бронзе или другом материале, каждый колокол имеет свои особенности, свою биографию. Должно быть, и мастер молился Богу, чтоб колокол обрел свой неземной звук.

Вашу музыку особенно внимательно слушает одна из монахинь. Я знаю о ней очень мало, она появилась тут совсем недавно. Она все еще отшельница, замкнута больше, чем другие. По слухам, владеет несколькими языками, но с гостями почти не говорит. Не знаю, откуда она. Я смотрю на ее тонкое лицо: глаза похожи на большие каштаны, брови точно выписанные руны, нос будто точеный, – привлекательное лицо, милое и спокойное, и спрашиваю себя, какая радость или боль привела ее сюда. Пожалуй, очевидно: ее врожденная красота не гарантировала счастья. Красота – это искушение, мой дорогой молчаливый друг. Может статься, она наказывает себя за то, что поддалась рискованной земной любви – игре плоти, которая привлекательна, но опасна. Привлекательна, ибо ее мгновениями мы защищаемся от бренности; опасна, ибо страсть, как мираж, быстро исчезает, не переходя в покой. Если допустить, что тело стало единственным ключом к счастью, все остальное теряет смысл. Такой любви следует опасаться, она всегда ведет к одиночеству, ибо мы позволили плоти стать целью для самой себя.

Выдержит ли она отшельничество, окажется ли сильней своих человеческих слабостей, желаний, искушений, не поколеблется ли в решении отринуть все земное, даже самых родных людей?

Отчего вы поморщились? Может, не надо мне было о ней упоминать? Может, в ней – тайна вашего приезда сюда, или она напомнила вам о прошлом, о вас самом, когда вы были недовольны собой?

Я смотрю, как она спускается сверху в ущелье, то и дело оглядываясь, устремляя взор в небо. Останавливается, начинает молиться. Звук ее голоса необычен – похож на молитвенное пение, негромок, но пронзителен. Сквозь дикое ущелье она словно посылает исповедь Всевышнему – одним только пением, без какого-либо инструмента, кроме голосовых связок, данных от Бога, и словно направляет молитву кому-то еще. Ничто не мешает ей, чувствуется, как она собрана, взгляд устремлен только к Христу. Когда дождь или снег падает на ее черную рясу и платок, она молится усердней всего.

Трепет ее голоса соединяет небо и землю.

Подобно потерянной черной жемчужине, в чей дом вошел хищный нож, чтобы украсть все, что было внутри, она ищет надежду в уединении, в ином, непознанном мире, которому учится лишь теперь – впитывает веру, строит прочную, несокрушимую раковину в новом доме вечной Божьей любви. Вы спрашиваете меня, будет ли кто-то, влюбленный в ее красоту, пытаться ее найти?..

Иногда мы тянемся к любовнику из себялюбия, отдаемся его прикосновениям, потому что не можем быть одни. Но знаем, что это не любовь, а слабость. Если любовь – слабость, то не вечное ли это наше свойство, ибо, когда мы закрываем глаза или спим, совести не существует. Потому иные из нас, невзирая на пол, гонятся за сном наяву и за реальностью, которая всего лишь сон. Быть на грани, оставаясь верными своей слабости, могут лишь опытные, отважные и постоянные любовники.