Две ночи пылали костры возле исторического города, окруженного древними стенами. Повсюду жгли поленья из акации, чтоб отпугнуть многочисленных гиен, которые пытались приблизиться к людям, уснувшим в палатках. Далеко в холодной ночи разносился их зловещий вой, он снился мне еще долго, вплоть до недавнего времени.

Наутро занялся красивый жаркий день. Солнце палило нещадно. Ветви деревьев и земля перед древними стенами неодолимо напоминали зимний пейзаж. Раскаленный шар всё облекал в призрачную белизну – и здания, и людей, и животных. Гиены уже обгладывали мясо с разбросанных костей, которые священники-повара заранее вынесли в поле, подальше от сутолоки людского муравейника. Ранним утром обглоданные кости, выбеленные тропическим солнцем, сильно действовали на воображение. Эта сцена годами не уходила у меня из памяти.

Не помню, чтоб я ощутила на том празднике дух благочестия, который с детства ношу в себе и ощущаю в монастырях. Мне не хватало тихой церковной музыки, песнопений. Зрелище напоминало карнавал, гулянье, экскурсию; мои родители встретили знакомых американцев из отеля в Аддис-Абебе. Может быть, я была слишком мала, чтобы все это понять?

Едва ли не лучшие сакральные работы мы видели в монастырях и новых, современных церквах города Гоям и близ озера Тана. Один мотив меня очаровал и впоследствии повлиял на мои работы. На высоких вратах монастыря Святая Святых было множество ангельских лиц с незабываемыми огромными глазами. У каждого свое выражение и свой взгляд.

Годы спустя, когда судьба привела меня в отдаленный женский монастырь в Эфиопии, я выполнила подобный образ в мозаике. Это было в монастыре игуменьи Иеремии, где мне помогали дети. Меня удивило, что они привнесли в ангельские лица печаль и слёзы.

– Отчего плачут ангелы? – спросила я.

Одна из девочек печально ответила:

– Оттого, что убьют младенца-Христа. И мать-Богородица печальна, она раньше всех узнала, что ее сын будет убит.

Все это я пережила и видела еще очень молодой, а описываю, чтоб вы поняли, почему мне близки та уединенная тихая обитель в Эфиопии и этот монастырь. Столько святости в скромности, в том, как здесь молятся, в колокольном звоне и пении…

Здесь не было ни карнавального прославления святых, ни громкой музыки с преобладанием барабанного боя, ни пиршеств. Не было импозантного крестного хода с драгоценными старыми золотыми крестами и огромными символическими синими зонтами из парчи, которые закрывали головы священников. Здесь небо – защитник всех, здесь все живое и неживое укрыто под синим зонтом любви. Величайшим и пресветлым.

И в этой тишине, среди природы, не тронутой цивилизацией и техникой, вдали от рева моторов, трое слепых детей «сочиняли» божественные песнопения, не получив ни единого урока музыкальной грамоты, а игуменья Иеремия записывала ноты, чтобы выучиться их песням, а потом учить других.

Это были счастливые дети. Хотя и незрячие. Бог наделил их даром пения. Мелодии мощно, энергично рвались из глубины их душ. Слепые глаза неустанно плакали, видя несчастья, болезни и голод, которыми дети были окружены ежедневно.

Босоногие, с тонкими ручками, кожей, полопавшейся от солнца и инфекций, с глазами, ослепшими от проказы, с пересохшими и голодными ртами – они пели Христу.

Иногда они ходили на реку с кем-нибудь из друзей, у кого не было проблем со зрением, удили рыбу, сидя в каноэ, которые сами делали из папируса, или перевозили редких путников. Тишину прерывал равномерный тихий плеск нгаши – длинного шеста, служившего им веслом. В согласии с их пением отзывались колокольчики в виде маленьких птиц или ангелов, которые их украшали. Было совсем незаметно, что дети незрячи.

Я любила эти мирные прогулки в каноэ, когда из воды выскакивали рыбы, а в небе было полно чудесных разноцветных птиц. Птиц пестрых, как местные домотканые ковры и одежда или самодельные украшения на шею и на руки, как серьги, которые носили и дети, или тонкой работы перстни. Все это передавалось из поколения в поколение, как коптское православие.

Катаясь с ними на утренней заре или в сумерках, я тоже напевала. Это вытесняло душевную боль. Освободившись хоть ненадолго от бремени, которое вовсе не должно было быть моим, я работала больше, чем когда-либо. Дети любили смотреть, как рождаются фрески, иконы, мозаики, и в конце концов по просьбе жителей мы открыли школу – мне хотелось оставить здесь частицу себя, передать им технику создания православного образа.

Лучше всего помню улыбки слепых детей – эти дети всегда улыбались. Все ли слепые люди выглядят такими счастливыми и спокойными? Не припомню, чтоб у меня был случай в этом убедиться.

Пение, связующее с Богом, которого они чувствовали так глубоко, было их ниточкой счастья, ничего другого они не требовали. Скромность питала их величайший и благодатный дар – не зрение, а свет в улыбке и голосе, гармонию души, которой жаждала и я.

Я думала: они счастливей, чем я, зрячая. Я хотела, чтоб они научили меня, как достигнуть счастья. В них не было ни ропота, ни жалоб, ни зависти к тем, кто видит. Наблюдая их почти ежедневно, я ощущала стыд и потребность через молитву и духовное пение вернуть себе утраченное эмоциональное равновесие и веру в то, что я тоже чего-то стою.

В тех краях не редкость малярия, народ выжил благодаря православию – сильной вере, глубоко вошедшей в его жизнь.

Пребывание там было слишком кратким, чтобы перемены в моей жизни оказались заметны. Однако я верю: что-то во мне изменилось. Возможно, сам взгляд на то, что такое подлинные ценности, удовлетворенность и счастье. Я сильней ощущаю присутствие Вседержителя, его творческий дух, любовь и могущество в этих отдаленных краях, среди почти дикой природы, в звонах монастырей и шелесте ветров по ущелью.

Ради чего мы так блуждаем? Может быть, ради счастья и красоты, которой не умеем разглядеть? Разве она не здесь – всюду вокруг нас и в нас самих? В монастыре я поняла, что путь к красоте всегда рядом с нашей жизнью и мы к ней тем ближе, чем больше настроены на мир, свет и святость, а не на самих себя.

Монахини, которых я встречала в Эфиопии, это не просто подвижницы, которые непрестанно молятся и посвящают жизнь Богу; в той же мере они принадлежат своему народу. Они врачи, сестры милосердия, учителя, строительницы каноэ, даже матери – детям, которые потеряли родителей. Они преподавательницы закона Божия, музыки, пения, творчества, нравственности, дисциплины и доброты. Дети обретают веру через общение с ними. Монахини подают лучший пример поведения, как учит православие: помощь ближнему, честный труд, сердечность, любовь. Благодарение Богу выражается в их радости жизни, благодарности за каждый дарованный день, в радости, что эту благодарность они разделяют с другими.

Как и в других женских монастырях в мире, – не только в Эфиопии, где живо изначальное христианство, – так и здесь, в этой обители, у каждой монахини своя история, свой путь – до того, как она решила посвятить себя только Христу и молитве. Здесь я сблизилась с игуменьей Марией. Смотрю на нее – скромную, трудолюбивую, уже старенькую, сгорбленную, сморщенную, с пораженными артритом руками. Она мудра, хоть и без особого образования, не окончила никакого факультета, зато в юности восприняла наставление и науку от женщины, известной своей мудростью, прозорливой игуменьи родом из России.

Я так и не узнала, почему – так же как я, прибывшая из Америки расписывать монастырь Мртвица, или вы, приезжающий сюда сочинять музыку, – монахини выбрали именно эту уединенную обитель. Дорога с бесчисленным количеством ступеней и узких земляных террас ведет на вершину холма, к монастырской церкви. В Сербии для монастырей выбирают недоступные места, дабы затворники отдалились от мирской суеты. Богоискатели должны восходить к монастырю так же, как монашеская братия восходит через пост и молитву к божественной сути. Глубокое ущелье защищает монастырь от любопытствующих, а тяжелый подъем – и от немногочисленных обитателей окрестных сел. Здесь нет голодных, нищих и слепых, лишь молитвенная тишина, которой касается небесный свод, целуя купола и вбирая голоса монахинь. Боже, в Мртвице всё – небо, хотя в ней всё небольшое – и церковь, и надворные постройки, но всё так высоко – и голоса, и гул колоколов.