– Пошли, – и в сторону выхода кивком указал, за руку Катю схватил, стал тянуть.
Катя встала с колен, посмотрела на папу. Ничего не сказала и вышла из купе. Осмотрелась – везде любопытные очи. На одеревеневших ногах выбралась на перрон, остановилась, чувствуя себя совершенно беспомощной. Плакать она не могла – слез не осталось, а душу будто выпотрошили. Она стояла на месте, не понимая, что делать, куда идти…
– Катька, пошли, – с раздражением буркнул брат.
Его глаза блестели от слез.
– Витя, ты хочешь, чтобы папа уехал?
– Все уже решено, пошли, – произнес он срывающимся голосом.
– Неправда! Витя, пожалуйста, попроси маму, еще не поздно! Пожалуйста…
И вдруг за спиной раздалось знакомое хмыканье. Катя резко обернулась и увидела Майю Максимовну.
– Старшего брата надо слушать! – назидательным тоном сказала она, и столько превосходства и ехидства было на ее роже, что в нее плюнуть хотелось.
Рядом стояли Матильда и тетка какая-то, уже в домашнем халате и тапках. В одно мгновение в душе Кати что-то произошло, не осталось и следа беспомощности, и она устремила на Зубенко взгляд, полный ненависти.
– Здравствуйте, Майя Максимовна, – сказал брат и руку к Кате протянул: – Идем…
Катя не шевелилась и, не сводя глаз с учительницы, довольно громко произнесла:
– Не смей здороваться с нею, она… – Сердце у Кати бешено колотилось, она хватала ртом воздух, но вдруг в груди, где-то посередине, разжалась какая-то крепко скрученная пружина и вопрос «говорить – не говорить?» был отброшен далеко за пределы перрона, вокзала и вселенной. – Майя Максимовна очень плохой человек, очень плохой, – отчеканила Катерина, глядя учительнице в глаза и столбенея от собственной наглости. – Она сволочь.
В считаные секунды превосходство и ехидство стерлись с лица Зубенко, оставив смесь злости и обескураженности, граничащими с истерикой.
– Да как ты… – клокочущим голосом начала Матильда, выдвигаясь вперед. – Да как ты… – разбрасывая по сторонам слюну, шипела она, как сковородка. – Дура!
– Сама дура! – бросила Катя ей в лицо и тут же твердым голосом заявила брату: – Я еду с папой, а ты как хочешь.
– Катька, ты что, с ума сошла?
– Это ты сошел с ума!
Катя двинулась к вагону. Дальше все прошло на редкость гладко. Глядя маме в глаза, она прошипела:
– Если ты меня выгонишь, я пойду за поездом по рельсам.
Мама ойкнула, уставилась на Катю широко распахнутыми глазами и прижала пальцы к губам. Примчалась пылающая гневом Зубенко, за ней маячили доця и тетка в халате, все раззявили рты, но, увидев папу, вытаращились на него, посопели и испарились. За ними влетел Витя, буркнул: «Разбирайся с нею сама» и ушел. Перед сном Катя кое-как помылась в туалете, постирала трусики – смены белья не было. С собой был только ученический билет, она его всегда носила в кармане кофточки.
В Петербурге на перроне их ждали «скорая помощь» и Анна Ивановна. Папу положили в реабилитационный центр, а Катя с мамой поехали к бабушке. От бабушки мама через справочную позвонила директору школы. Директор выслушала и успокоила: Катя сможет сдать экзамены за девять классов в сентябре, только придется в РОНО договариваться.
– Я договорюсь, – сказала мама и, положив трубку, подняла глаза на Катю, прижавшуюся спиной к стене. – Ну, видишь, что ты наделала?
Катя кивнула, но уже не так, как раньше – лишь бы мама отстала, а будто говоря: да, я знаю, что сделала, и знаю, что это правильно. Потом они поехали к папе.
Потянулись дни, обычные для конца мая, серые и дождливые. Белые ночи были такими же серыми и туманными, а Миша, казалось, никогда не выздоровеет, и это было страшно. По ночам, дежуря возле постели мужа – у него была отдельная палата, Люда тихо плакала, не в состоянии смириться с судьбой, с тем, что на сорок шестом году жизни все вдруг оборвалось. Оборвалось не неожиданно, не внезапно – она давно поняла, что пьянство Миши к добру не приведет, упрашивала его бросить пить, угрожала, что подаст на развод, а потом сдалась… Сдалась, и они стали соседями. Вроде муж и жена, но спали в разных комнатах, не разговаривали, дел общих не имели. Она вела хозяйство, покупала продукты, готовила, убирала, стирала, сажала цветы… Цветы… Если бы не они, что бы с ней было?
…Когда отец впервые на ее глазах избил маму чуть не до смерти, а потом сам повез в больницу, Люда убежала в парк и спряталась между кустами пионов, сев на землю и обняв коленки. Жили они в центре города, в добротном кирпичном двухквартирном доме с палисадником, но в их палисаднике, в отличие от соседских, не было ни одного цветка и на подоконниках горшки тоже не стояли, а тут пьянящий запах на удивление быстро выветрил испуг из головы восьмилетней девочки, и ей вдруг показалось, что ничего не было – ни красных глаз отца, залитых злобой, ни ударов, очень похожих на те, когда палкой ковры выбивают, ни сдавленных криков мамы, ни плача старшего брата, напоминающего скулеж, потому как за громкий плач отец и ему мог накостылять. Мама вернулась из больницы вся синяя. Только синяки сошли, как папа снова ее побил, и Люда опять убежала в парк. Так она бегала к спасительным цветам, сменяющим друг друга, до поздней осени, с тоской наблюдая за последними – хризантемами. Выпал снег, папа снова избил маму, и Люда убежала в парк – по привычке. И увидела там женщину-садовника в фуфайке и ватных штанах, в таких штанах многие тогда ходили – она сидела на скамейке и курила. Рядом стояла металлическая тачка на двух колесах с песком и лопатой.
– Привет! – крикнула женщина и сделала затяжку.
Люда, подойдя, поздоровалась и села на край скамейки.
– Не бойся, я не кусаюсь, – женщина усмехнулась. – Что, негде спрятаться?
Вот так Люда познакомилась с тетей Ниной, та жила по другую сторону парка. Тетя Нина знала ее отца, его многие в округе знали – начальник тюрьмы все-таки, она позвала Люду домой, чаем с вареньем напоила. Люда пила чай и ела варенье, но вкуса не ощущала, а чувствовала запах цветов. Они были везде – на подоконниках, на полу по углам комнаты, на низеньких и высоких табуретках, свисали со стен, шкафов. Уходя, Люда унесла в своем сердце кусочек прекрасного мира, и с той поры хозяйка этого мира открывала ей дверь в любую пору суток и ни о чем не спрашивала. Весной Люда сажала с тетей Ниной цветы в парке, без труда отличая рассаду ветреницы от рассады маргариток, а потом тетя Нина плакала, провожая ее в Ленинград. Увы, за все годы Люда не посадила в домашнем палисаднике ни одного цветка – не хотела, но в Ленинграде, возле общежития швейной фабрики, на которой работала, а после замужества в каждом гарнизоне она оставила сады удивительной красоты. Удивительность их заключалась в том, что цвели они с ранней весны до поздней осени. Были среди них прекрасные альпийские горки, рокарии и обычные клумбы, на них уютно расположились туи, сакуры, вишни, розы, тюльпаны, хризантемы – что только Люда не сажала! Сама поливала, пропалывала, удобряла, опрыскивала и, расставаясь, плакала, будто собственных детей покидала. А в гарнизоне под Гаваной она оставила не только прекрасный сад, но и огород, в котором, слушая смешки местных, выращивала невидаль в тех местах – капусту белокочанную.
«Как давно все это было!» – подумала Люда, всматриваясь в белую ночь. Потерла лоб пальцами, посмотрела на спящего мужа, потом снова в окно. Сегодня она уедет, а Катя останется. Что произошло с дочкой? Упрямая, непокорная. Ох, как тяжело с детьми! А у нее больше сил не было. Не было, и все. Пусть живут как хотят, пусть делают что хотят. Вздохнула, прошлась по палате взад-вперед, села на край кровати. Легла и уснула. Разбудил ее стук двери. Это Катя пришла. Люда приподнялась на локте, прищурилась. Она хорошо видела, просто не хотела, чтобы Катерина прочла в ее глазах удивление, потому что только сейчас, в пасмурности раннего утра, она вдруг заметила, что дочь и внешне сильно изменилась – взрослая стала. Даже страшно: фигурка девочки, а глаза много повидавшего человека. Люда села, поежилась, потерла пальцами занемевшую шею.
