Ни возле папы, неподвижного, все еще без сознания, ни возвращаясь домой, ни дома Катерина не смогла осознать случившееся, и в ее голове все время, как заигранная пластинка, вертелись слова, совсем недавно сказанные папой с непостижимой горечью: «Когда-то я был главой семьи, а теперь мама меня на работу не провожает». Не смогла она это осознать и на следующий день, когда сразу после занятий примчалась к отцу уже со своим халатом – имелся у них один на всех пятьдесят второго размера, хотя у мамы, считавшейся самой толстой в семье, был сорок восьмой. Примчалась с любимыми папиными бутербродами – вареная колбаса с горчицей на подсушенном в духовке бородинском хлебе, уверенная, что папа пришел в сознание. Но он в сознание не пришел. А когда спустя несколько дней он открыл глаза, Катю не узнал. Это было страшно – его глаза были пустыми. Она взяла папу за руку:

– Папочка, это же я, Катя… – Перебирая его пальцы, она заплакала.

Пришла мама, а Катя все перебирала пальцы и шептала чуть слышно молитву. Ту, которую так хорошо знала.

Папа не говорил. Никого не узнавал. Не вставал с постели. Мама перевезла его в госпиталь. Ирина скандалила уже каждый день, доводя до слез Лену, потом хватала ее на руки и кричала:

– Видите, до чего вы ребенка довели? Она истеричкой вырастет. Вот что, Виктор, предупреждаю: как только твой отец вернется домой, я уезжаю к маме! С меня хватит! То алкаш в доме, а теперь чурка парализованная. Ты хочешь, чтобы твоя дочь росла в таком окружении? Не-ет, этого не будет! – Она заводилась все сильнее. – Все, хватит! Получаю диплом – и пошли вы все к черту!

Потом хлопали двери, Витя скандалил с мамой, мама кричала на Катю, и так каждый день, по кругу. И в этом неразрывном круге семья жила почти два месяца. За это время Ирина ни разу не навестила Мишу, а билет в Актюбинск покупала три раза и три раза сдавала. Катя смотрела на весь этот театр молча, молча ездила к папе, умывала, кормила, читала книжки, интересные статьи, рассказывала про погоду, про школу, про то, что вокруг происходит, но он ее все равно не узнавал. В одной палате с папой лежали еще трое мужчин, все они тоже не ходили, но разговаривали. Катя им помогала – то что-то подаст, то сестру позовет. Мама приезжала раз в два дня, и они вместе возвращались домой, опять же молча и в транспорте рядом не садились. И вот после очередного скандала мама объявила:

– Я везу отца в Петербург. Витя прав, мы не сможем обеспечить ему надлежащий уход, а там хороший реабилитационный центр.

– Мама, что ты такое говоришь?! – воскликнула Катя.

– А что я должна говорить, а? Как ты себе мыслишь жить с… с получеловеком?

– Он не получеловек, он все понимает, давай заберем его домой, дома ему станет лучше, я знаю…

– Что ты знаешь? Ты что, в состоянии ухаживать за ним?

– Да, в состоянии, – довольно резко ответила Катя. – Я была с ним все это время! – Кровь прилила к ее лицу, и она стиснула зубы, чтобы не высказать еще кучу неприятных слов.

Мама всплеснула руками и села на диван.

– Нет, вы послушайте ее – она будет ухаживать за мужиком! – Глядя на Катю, мама негодующе трясла головой. – Ты себе представляешь, что он сам ничего не может? Он помочиться сам не может!

– Я знаю!

– Его надо кормить из ложечки перетертой пищей.

– Я кормлю!

– Да замолчи ты! – воскликнул Витя.

Повисла тишина, которую нарушила мама:

– Он хуже, чем грудной ребенок. – Она снова всплеснула руками и снова затрясла головой. – Она будет за ним ухаживать… Господи!.. – и ее взгляд замер.

Замер ненадолго – через полминуты мама посмотрела на часы, поднялась на ноги и одернула кофту.

– Мне надо сделать несколько звонков, – сказала она и пошла в коридор, к телефону.

Сидя в комнате, Катя слышала, о чем она говорила, и узнала, что у папы, оказывается, есть российский паспорт, и это хорошо, потому что с украинским паспортом его не приняли бы в ленинградский реабилитационный центр для военнослужащих, а из здешнего госпиталя его хотят выписать из-за гражданства. Правда это или нет, Катя не знала и, давясь слезами, слушала, как мама разговаривает сначала с Иваном Андреевичем, потом с другими людьми, начальниками и полковниками. Даже одному генералу звонила.

– Да, товарищ генерал… Есть, товарищ генерал…

Через неделю приехал посыльный от Ивана Андреевича и привез билеты в Санкт-Петербург, четыре штуки, на все купе. Купе номер два, близко к входу в вагон. Мама плакала.

В желудке заурчало. Катя открыла глаза и сразу зажмурилась – комнату заливало щедрое майское солнце. Гоша, до этого тише воды, ниже травы, подал голос:

– Гоша, дай водичку, на водичку…

Катя почесала щеку и села – ей было жарко. Она не заметила, как уснула, закутавшись в шинель. Часы, висящие над Гошиной клеткой, показывали начало двенадцатого. Катя повесила шинель в шкаф, принесла Гоше водички, и тут зазвонил телефон. Это была мама.

– Я так и знала, что ты дома! – воскликнула она. – Ты что, девка, не понимаешь, что у тебя сейчас важное время, а?

Катя не ответила.

– Алло!

– Я тебя слушаю.

– А чего не отвечаешь?

– Да, ты права, у меня важное время, – бесцветным голосом произнесла Катя.

– Ты что, издеваешься?

– Нет. Как папа?

– Как всегда. – Мама вздохнула. – Слава Богу, мы сегодня уедем, все идет по плану. Я буду дома в два.

Дальше все тоже шло по плану – ровно в два пришел Витя, сразу за ним – мама. Мама дала Кате деньги и послала в гастроном за бородинским хлебом – любимым папиным хлебом. В четыре приехал «рафик» от Ивана Андреевича. В начале шестого они были в госпитале и оттуда отправились на вокзал – папу везла машина «скорой помощи», с ним была мама.

– «Скорая» будет ждать на перроне, – сказал шофер, притормозил возле входа в Управление железной дороги и посигналил двумя длинными и тремя короткими гудками. – Сидите, сейчас Иван Андреевич подойдет.

Через пару минут из дверей Управления вышел начальник гарнизона с двумя коренастыми солдатами-срочниками.

– Здравия желаю, – Иван Андреевич заглянул в салон.

– Здравствуйте, Иван Андреич, – хором отозвались Катя и Витя.

– В машину! – приказал солдатам полковник Петренко, садясь на переднее сиденье.

«Рафик» заехал прямо на перрон, где уже стояла «скорая». Посадку еще не объявляли, но вагон открыли. Для папы. Сначала в купе занесли вещи, а потом один из срочников взял папу на руки и понес в вагон. Другой нес вещи. Папины рука и голова болтались… Мама страховала – голову руками придерживала. Катя отвернулась – она не могла этого видеть. «Скорая» уехала. Солдаты и Иван Андреевич вышли из вагона, с ними мама. Иван Андреевич что-то долго шептал маме на ухо, потом обнял.

– Держитесь, Людмила Сергеевна. Я буду звонить начальнику реабилитационного центра, и вы мне звоните. До свиданья, дети, – он взял под козырек, – ваш отец – прекрасный человек, гордитесь им, – и сел в «рафик».

– Идемте, с папой попрощаетесь, пора уже, – сказала мама, и слова эти будто копытом ударили Катю прямо в солнечное сплетение.

Несколько секунд она не могла ни вдохнуть, ни шагу ступить. Витькина спина мелькнула в тамбуре, потом мама крикнула:

– А ты чего ждешь?

Катя нахмурилась и стремглав бросилась в вагон.

– Мама, не увози папу! – Она прижала руки к груди и упала на колени. – Не увози, прошу тебя! Он не сможет без нас!

Лицо мамы залила краска.

– Опять! Прекрати немедленно, не позорь меня, – прошипела она.

– Мамочка, родная, останьтесь! Папа! – Она схватила отца за руку. – Папа, ну скажи что-нибудь! Папа!

Но папа лежал неподвижно. Его глаза были открыты, и это было невыносимо…

– Так! – Мама стукнула кулаком по столику. – Все имеет свой предел! А ну выведи ее! – прошипела она, стреляя глазами в коридор, а там уже народ мелькал и с любопытством в купе заглядывал. – Витя, ты меня слышишь?

Витя, до этого тихо сидящий в углу, встрепенулся, вскочил на ноги.