– Как ночь прошла? – тихо, но деловито спросила Катя, подошла к столу и принялась выкладывать из объемистой сумки баночки с перетертой пищей, бутылку с водой, пакет кефира, два чистых полотенца, ложки и книгу. Дочка читает Мише книги, а она не читает…

– Ночь прошла спокойно. – Люда подавила зевок.

Катя подошла к высокой кровати, заглянула отцу в лицо.

– Ты когда уйдешь? – спросила она, вернувшись к столу и прикрывая баночки полотенцем.

– Сразу после обхода.

– Кто тебя проводит? Бабушка или дядя Герман?

– Нет, бабушка меня не проводит. И Герман не проводит. Зачем спрашиваешь, ты ж знаешь, как они ко мне относятся. – Люда хмыкнула и после долгой паузы, во время которой Катя налила в баночку воды из-под крана и сунула в нее кипятильник, продолжила: – Слушай, дочка, я не могу понять, а если папа до сентября не поправится, ты тут все равно останешься?

– Да. – Катя рассматривала, поднеся к свету, бритвенный станок.

– Значит, ты решила учебу забросить…

– Я буду с папой до его выздоровления.

Катя положила станочек на полотенце.

Люда едва не задохнулась от негодования, но смогла взять себя в руки и произнесла ровным тоном:

– Ты понимаешь, что говоришь? Ты даже девять классов не закончила.

– Ничего, еще закончу.

– Катя, это не шутки! – Люда досадливо мотнула головой. – Будешь неучем и пойдешь на базар.

– Значит, пойду на базар, – хмуро буркнула Катя. – Чтоб ты знала, мама моей одноклассницы торгует на Конном рынке, а у нее высшее экономическое образование.

– Значит, мама твоей одноклассницы беспросветная неудачница.

– Ничего подобного, – довольно резко возразила дочка, – они гроши не считают, как мы.

– Если б не пьянство твоего отца, мы б тоже гроши не считали, – вспыхнула Люда, – это он нас подкосил…

– Нет, не он.

– А кто?

– Мама, не начинай! – Катя посмотрела на папу. – Пожалуйста, не так громко, он все понимает.

– Ничего он не понимает! – рыкнула Люда. – А ты запомни: образование за спиной не носить, а необразованному жить очень тяжело. Было б у меня сейчас высшее, я бы не протирала стул в военкомате, я бы… – У нее ком подкатил к горлу. – А, да что теперь говорить! – Люда в сердцах махнула рукой, подошла к зеркалу, висящему над раковиной, и прищурилась на свое отражение. – Катя, а ну посмотри, у меня что, седина полезла?

Катя кивнула:

– Да, я давно заметила.

По спине у Люды побежали мурашки, она прижала руки к щекам:

– Как же так? Мне же всего сорок шесть… – Она всматривалась в свое отражение, будто видела впервые. – Как же так? – Она приблизила лицо к зеркалу. – А… А это что? – Сердце замерло и упало.

Это были морщины в углах глаз, тонкая, но густая сетка, а не сеточка. Увидеть их в предательском свете серого утра – это как получить жестокую пощечину, наотмашь, от судьбы, от жизни, от вселенной. Это как плевок в лицо от мечтаний, надежд. Это как смотреть в спину своей уходящей молодости, понимая, что недосмеялась, недолюбила, и знать, что она не вернется. Никогда.

– Господи… – Широко раскрыв глаза, Люда пятилась от зеркала – она вдруг, глядя на свое лицо с заострившимися чертами и потухшим взглядом, узрела свою несчастную маму.

– Не переживай, – тихо сказала Катя, – купишь краску, и все дела.

Прикусив губу, Люда потянулась к сумке, лежащей на тумбочке у входа в палату, а перед глазами все еще стояло лицо мамы. Вспомнились строчки ее последнего письма: «…Я не жила, я вообще не жила. Ни одного светлого дня у меня не было…» «А у меня были светлые дни?» – спросила себя Люда. Да, были. Когда после парада в честь Дня Победы она увидела возле Казанского собора стройного, улыбчивого красавца, выпускника военного училища. Он подсел к ней на скамейку, третью слева. А еще – когда он признался ей в любви, когда сделал предложение, когда родился Витя, потом Катенька… А потом? Потом какие-то суматошные, однообразные дни, они просто шли один за другим: день-ночь – сутки прочь… Миша изменял, а она молчала. К ней тоже подкатывали любители «клубнички», но она отшивала таких с ходу, потому что любила мужа. Очень любила. Когда Миша начал пить, дни побежали быстро-быстро, а потом помчались галопом, и она помчалась вместе с ними, неизвестно куда и зачем, без цели и радости, без желаний и надежд на будущее, просто по инерции, уверяя себя, что ничего уже не изменишь, что так надо. Нет, так надо было Мише, это ему надо было убивать время пьянством, но не ей. Ее время – это ее жизнь, и он с ней не договаривался: я буду пить, а ты страдай, мучайся, старей… Не договаривался. И все, что сейчас происходило, – все он сотворил.

Люда резким движением вытащила из кошелька жетон метро.

– Все, я ухожу, – сказала, поджав губы, и посмотрела на неподвижно лежащего мужа.

– Ма, ты из-за седины так расстроилась? – Катя улыбнулась краешками губ, но это была не улыбка, это была насмешка. – Говорю тебе, покрасишь – и все. Вон у мамы моей одноклассницы…

Люда с раздражением выбросила вперед руку, будто защищалась:

– Мне все равно, что у мамы твоей одноклассницы! – Она с трудом сдерживала готовые хлынуть слезы. – Мне плевать на всех мам и всех одноклассниц, и им на меня тоже плевать. И тебе, и твоему отцу. Вы все меня мучаете, отбираете мои силы, мою жизнь! Никто из вас ни разу не спросил: «Мама, как ты живешь? Что у тебя на сердце?» – Предательские слезы застилали глаза. – Я для вас как мебель, как ничтожество какое-то, которое должно завтрак приготовить, постирать, убрать. – Она уже плакала. – А я человек, понимаешь? Я женщина, слабая женщина, я просто хочу счастья, самого обычного. Хочу нормально жить… Неужели это так много? Хочу, чтобы муж не пил, и все… Пусть не любит, но не пьет. Мне не нужны шубы, машины, бриллианты, мне нужен мир в доме, в моем доме. Мне нужно… – голос у нее сорвался, – чтобы вы хоть чуточку ценили меня, ценили, понимаешь? Ведь я для вас все делаю, для вашего блага, а вы… – Она махнула рукой, вынула платок из сумочки и снова вернулась к зеркалу. – Да, жизнь удалась.

Она вытерла слезы, взбила руками волосы и шагнула к двери, и вдруг, как гром среди ясного неба, раздался голос Миши:

– Ты уезжаешь?

Катя пришла в себя первой и кинулась к отцу, склонилась над ним, смеялась сквозь слезы.

– Папочка… родной… Мама, счастье какое! – и посмотрела на Люду.

А Люда слова сказать не может, с места не может сдвинуться – ее ноги будто приросли к полу. Кольнуло сердце, она прижала руку к груди, поморщилась – только инфаркта не хватало!

– Ты оставляешь меня? – В глазах Миши смесь испуга, надежды, удивления…

Отпустило… Смогла вдохнуть полной грудью. Подошла к кровати. Она не знала, что делать: смеяться, расплакаться, обнять? Странные, смешанные чувства боролись в ней с того самого дня, как Миша заболел, и за некоторые вдруг стало стыдно, будто они вот сейчас были видны дочке и мужу, как на экране. Не только стыдно, но и страшно. Особенно за ощущение легкости. Нет, скорее не легкости, а облегчения, что все закончилось. Она боялась и увиливала от определения, что же закончилось, потому что стоило ее мыслям приблизиться к этому, как сердце начинало учащенно биться, дышать становилось трудно, будто невидимые тиски сжимали горло. Но, сколько бы ни увиливала, в глубине души она хотела, чтобы все действительно закончилось, потому что так будет лучше. Для всех. И прежде всего для Миши.

– Ты оставляешь меня? – Он оставался неподвижным, а из его левого глаза выкатилась слеза и стекла по виску на подушку.

Она кивнула и оцепенела.

– Да, я должна ехать, мне нужно на работу. – Язык во рту еле поворачивался. – А откуда ты знаешь, что я еду? – Шаркая туфлями по линолеуму, она подошла ближе.

– Вы говорили об этом.

– Ты понимаешь, о чем говорят? – Люда вскинула брови.

Он кивнул.

– А ты знаешь, где находишься?

– В Ленинграде. В реабилитационном центре.

– А ты знаешь, что с тобой случилось?

– Я знал, но забыл. – Он поморщился. – Я упал, да?