– То есть только три направления есть?

– Это я так сказал, для примера. Но я считаю, что главных путей и есть три. Можно менять мир, можно менять людей и можно менять самого себя. Учитель должен все три дела уметь, а уж куда эти дороги его заведут: к жизни, или к смерти, никто заранее не знает. Теперь понимаешь, почему учителей так мало?

– Если умеешь одно, то к остальному не тянет.

– Да. Тяжело одновременно и добрым быть, и жестоким, и сильным, и слабым. Еще тяжелее другого этому научить. Учить нескольких людей сразу – во сто крат тяжелее. Даже у Иисуса всего тринадцать учеников было, а ведь он мог мертвого на ноги поднять. Сейчас таких людей нет и браться учить кого-то приходится с большой опаской. Ну как возьмешь, а он окажется дураком? Его ведь не бросишь потом.

– Почему? Выгнал, да нового взял.

– Это только на словах просто: “выгнал”. Есть очень старая пословица: “Когда учишь – учишься”. Если у тебя ученик есть, то и сам учитель быстрее силу набирает. Выгони его, а он часть твоей силы с собой заберет. Кому лучше будет? Так можно и вовсе без нее остаться и копить потом сто лет! Поэтому учить нужно до тех пор, пока не сможешь сказать, что более ты ему ничего передать не можешь. Тогда и отпускать можно. Сейчас редко такое бывает. Чаще ученик доживает до своей смерти, а научиться ничему толком не так и не сумеет.

– Ты тогда говорил, что силу можно любому человеку передать.

– Можно, да. Но и тут все не так просто. Во-первых: согласие требуется у обоих. Насильно нельзя заставить ни отдать, ни принять. Хоть ты человека на костре жги – не получится. Во-вторых: из одного в другого все не перельешь. Это как водопад, все очень быстро происходит и часть знаний обязательно прольется. Хорошо, если меньшая часть. И в-третьих: от одного знающего к другому тоже знания не передашь и в ученики его не возьмешь. Запрет на этом. Пытались раньше доминиканцы, псы господни, святая инквизиция. Много колдунов сгорело, но без толку. Сила расточалась и ее приходилось по частям собирать, а это долго и те, кто пытался, сами плохой смертью умирали.. Зато если умрет вдруг кто-то сильный, то тот, кто его убил, или ученик умершего, может его силу собрать быстро. Все равно, как не промывать золото из песка, а монеты разбросанные поднимать. Часть пропадет, но все равно обогатишься. Слабых, понятное дело, убивать смысла нет, а вот сильных… На них охота всегда шла.

– И на тебя?

– Конечно. Но меня достать сложно. За меня вся эта земля заступится при случае, как и я за нее заступался. Подскажет, если кто подобраться решит. Узнаю заранее и кто тогда дичью-то станет, а? Ученик может тебя предать, но и тут для него большой риск пустым остаться. Силу ведь не только он подбирать будет. Желающих много найдется и они опытнее. Как думаешь, почему Иуда повесился на осине? Он учителя предал, того убили, а что предателю досталось? Ничего, одно серебро. Вот и расстроился он так, что в петлю полез. Туда и дорога. Слышишь меня? Да ты спишь… Ну посмотри тогда сон. Мой сон…

…

Потом в героических книжках напишут, что они погибли, но не сломались. Это будет враньем. Если у тебя во рту два дня не будет ни капли воды, ты обязательно сломаешься. Другое дело, что это никому не будет нужно.

“Дурханглагер номер 182” – так это место называли немцы. “Ад” – так его называли русские пленные. Огромная толпа людей в карьере кирпичного завода под Уманью. Грязная, завшивленая, медленно умирающая от голода и жажды. Смрад от уманской ямы, говорят, чувствовался за десять километров. Пленные умирали, но меньше их не становилось, потому что каждый день сюда пригоняли новых.

Лесю повезло. Он попал сюда, когда немцы кое-как организовали питание. Дважды повезло, что пошли дожди и он не загнулся от дизентерии на третий день. А еще у него был противогаз и он знал десяток слов по-немецки.

Раз в день немцы раздавали баланду. Котелков почти ни у кого из пленных не было и они считались огромной ценностью. За них дрались и убивали, потому что в ладони горячее варево не нальешь.

У их навеса вместо котелка был большой горшок. Один на полсотни человек. У соседей – жестяное ведро. Но из ведра пить было совсем уж неудобно, поэтому баланде давали чуть остыть и черпали ее горстями, по очереди.

Лесь был совсем богач. Ходил к кухне с резиновой маской, говорил: “Битте, герр официр!” Немец в грязном фартуке ухмылялся и наливал в нее полный черпак. Иногда его прогоняли. Тогда он собирал в резиновую маску подтекающую с глиняных стен карьера воду и поил раненых, тех, что были в сознании. Те все равно умирали, но когда противогаз попытался отобрать какой-то рослый украинец, остальные пленные набросились на него и били, пока тот не перестал шевелиться.

Так прошла неделя и он равнодушно прикидывал, что продержится еще дня три, не больше.

– Малой! Слышь, малой!..

Его трясли за плечо. Лесь с трудом открыл глаза. Каждый вечер он засыпал с надеждой не проснуться и каждое утро… Но утром еще и не пахло, рассвет только-только занимался.

– Нахер будишь? Дай сдохнуть спокойно.

– Погоди подыхать. С тобой поговорить хотят. Наш сержант. Пойдем.

Лесь присмотрелся в полутьме. Пленный был из новых, еще не ослабел, голос звучал сильно.

– Какой еще сержант?

– Увидишь сам. Пошли. Не тащить же тебя. Да не ссы, он здесь, под навесом. Ты его вечером водой поил.

Он вчера двадцать человек напоил, может среди них и был какой-нибудь сержант. Черт его знает… А этот не отстанет.

Лесь поднялся.

– Ладно, пошли.

Они обогнули спящих людей, сбившихся в одну большую кучу. С противоположного края действительно лежал человек и еще трое солдат сидели рядом с ним. Немного поодаль от остальных. Новички в лагере всегда поначалу пытались как-то отделиться, но потом понимали, что это глупо. Горшок-то под баланду один на всех.

Он подошел, посмотрел. Даже его притупившееся за это время обоняние чувствовало запах гноя, просачивающегося из под повязок. Не жилец. Зря вчера воду тратил.

Его сопровождающий опустился рядом с сержантом на колени и прошептал:

– Лесник, слышь! Привел я его. Еле нашел.

– Привел? Молодец… – простонал сержант. – Это хорошо. Где он там? Я голову повернуть не могу. Скрутило всего. Фашист, сука, больно уж силен оказался. А вы отойдите.

– Малой, давай сюда, – сказал солдат и вместе с остальными отошел шага на три.

Лесь наклонился к умирающему, сказал:

– Воды нет. Утром наберу, принесу.

– Дурак. Я не о том. Тебя как зовут?

– Лесь.

– Белорус?

– Да.

– Выбраться отсюда хочешь?

Бредит. Немцы даже на работы никого отсюда не забирали.

– Ну, хочу.

– Не нукай, не запряг, – он тяжело, с надрывом вздохнул, закашлялся, сплюнул в ладонь черной в предрассветном сумраке кровью. – Что отдал бы за это?

– Все бы отдал.

– Заметано! Возьми меня за руку и слушай. Выведи отсюда моих людей. Это будет твоя плата. Выведешь – мы в расчете. Не сделаешь – на том свете найду. Понял, щенок?

– О чем ты?

– Руку давай, вот о чем. Времени нет совсем, сила уходит. Немец не простой пулей стрелял, но и я ему не даром дался. Ученик его уже в ад стучится, а без него найдется, кому за меня отомстить.

– Какой еще ученик?

– Такой. Руку давай, говорю! Моя в крови, твоя в земле – в самый раз. Хрен ему, а не сила моя.

Холодные пальцы с неожиданной силой стиснули ладонь Леся, сомкнулись стальным кольцом. Кольцо это вдруг стало очень горячим. Будь он здоров – заорал бы на всю яму, а так только дернулся, пытаясь вырваться. Не смог. Черное звездное небо вдруг оказалось близко-близко. Звезды смеялись и пытались что-то сказать ему, видимо то, что не успел сказать Лесник. Потом пальцы разжались и он наконец сумел разлепить плотно сжатые веки.

Солнце уже поднялось над горизонтом. Четверо пограничников (“откуда я это знаю, на них же нет знаков различия?”) сидели рядом с ним. Труп сержанта тоже никуда не делся.