Невозможность проникнуть в Царское, неудача у Сазонова и с письмами, привезенными из-за границы24, побудили Васильчикову обратиться к другим лицам – в том числе к Родзянко, с которым она находилась даже в родственных отношениях. Это письмо Родзянко по памяти и отнес к сентябрю, когда Васильчикова была еще за границей. Когда Васильчикова «стала протестовать и продолжала действовать, – показывал Хвостов, – я предложил ее выслать в Вологодскую губ., а Департаментом полиции ей было назначено кормовое содержание, чтобы не умереть с голода, потому что у нее не было никаких средств»25. Васильчикова не была выслана в Вологодскую губернию, не была заточена и в Суздальский монастырь, как гласит версия, записанная со слов Сазонова Палеологом и повторенная Бьюкененом. В действительности же ее выслали в Черниговскую губ., в имение сестры, где ее и застала революция и откуда она возбудила ходатайство перед Временным Правительством о выезде в Швецию.

Васильчикова была не только выслана, но и лишена фрейлинского звания (1 января). Если принять во внимание то обстоятельство, что газетный шум вокруг имени Васильчиковой поднялся тогда, когда post factum (В. была уже выслана) Родзянко «разоблачал» в бюджетной комиссии истинную цель приезда Васильчиковой, то едва ли можно согласиться с заключением, что «Романовы» не могли «не принять против Васильчиковой репрессивных мер без опасения явно не скомпрометировать себя». Отношение к миссии Васильчиковой определилось до того, как дело «было скомпрометировано оглаской», и Васильчикову лишили фрейлинского шифра вовсе не для того, чтобы «затушить политический скандал». Вывод свой Семенников (Чернов без критики следует за своим поводырем) обосновывает несколькими строками из писем Ал. Фед. 3 и 5 января. «Мне жаль, – писала А. Ф., – что у Маши отняли шифр. Но если так, то и с некоторых господ, которые позволяют себе говорить такие вещи, теперь отлично можно будет снять их золоченые мундиры и аксельбанты». И в следующем: «Митя Бенк(ендорф) говорил у Павла, что Маша привезла письмо от Эрни. А. (т.е. Вырубова) сказала, что ничего не знает, а Павел заявил, что это – правда. Кто же сказал ему? Все они находят справедливым, что она лишена шифра… Кажется, в печати появилось письмо к ней от кн. Голицыной, ужасное письмо, обвиняющее ее в шпионаже и т.д. (чему я продолжаю не верить, хотя она поступила очень неправильно по глупости и боюсь из жадности к деньгам). Но неприятно, что опять упоминается мое имя и имя Эрни». Какое основание имела А. Ф. говорить о «жадности к деньгам», мы не знаем. «Шпионкой» Васильчикова, действовавшая так открыто, конечно, не была – подобное обвинение порождала лишь искалеченная военным временем общественная психология. Но суть негодования А. Ф. все-таки в том, что примешано ее имя к этой истории. И «вновь будут говорить, что Царское – это в сущности «Cour de Potsdam», как выразился в конфиденциальной беседе с Палеологом националист-либерал Брянчанинов, желавший, по словам записавшего беседу французского посла, не только Ал. Фед., но и сестру ее Елизавету заточить в монастырь, а весь остальной “Cour de Potsdam” отправить в глубину сибирских тундр для того, чтобы уничтожить в России вековую немецкую бациллу.

«Cour de Potsdam» – не летучее случайное выражение в интимной беседе, это цельная концепция, нашедшая себе отражение даже в воспоминаниях будущего президента Чехословацкой республики проф. Масарика, – концепция, которую обостренно воспринимала А. Ф.: «Есть скоты, упорно называющие меня так», т.е. «немкой». Естественно, что А. Ф. не хотела разглашения факта получения ею письма брата. Сазонов, конечно, не был дискретен, когда рассказал любящему «болтать ерунду» французскому послу (отзыв в дневнике «друга» Палеолога вел. кн. Ник. Мих.) об этом письме. Еще меньшую скромность проявил опальный министр вн. д. «без задерживающих центров» Хвостов, вернувшийся в Думу и показывавший в кулуарах перлюстрированное письмо принца Гессенского Императрице.

«Несмотря на видимое сочувствие к этим германским шагам Ал. Фед., – заключает Семенников, – Романовы не могли пойти на переговоры хотя бы уже потому, что только что перед тем они были подкуплены союзниками обещанием Константинополя, и, кроме того, они опасались, что сепаратный мир может вызвать революцию». Если это так, то как мог принц Гессенский «заручиться согласием на благоприятный прием Васильчиковой»? Подобное признание само по себе аннулирует, по крайней мере в отношении 1915 г., те произвольные толкования, которыми обильно уснащены комментарии сценария исторического фильма «Романовы и сепаратный мир». В это время «Романовы» (не только Ник. Aл., но и Ал. Фед.) с искренним негодованием отрицали самую мысль о возможности сепаратного мира. Константинопольская проблема не могла играть здесь никакой роли уже по той причине, что расплывчатые предположения немецких эмиссаров шли вразрез с традиционными, реалистическими тенденциями, которые наметились в русской правительственной политике по этому вопросу.

Приобретение Босфора и Дарданелл – свободный выход из Черного моря – искони считалось националистической политикой осуществлением исторических задач России. «Дай Бог нам дожить до этой отрадной и задушевной для нас минуты», – положил резолюцию в 1882 г. Александр III на докладе посла в Константинополе Нелидова, первого паладина идеи «занятия проливов». «Я не теряю надежды, что рано или поздно, а это будет, и так должно быть», – заключал Император… Еще определеннее высказался через три года Монарх в письме к ген. Обручеву 24 сентября 1885 г. по поводу балканской политики: «…у нас должна быть одна и главная цель – это завоевание Константинополя, чтобы раз навсегда утвердиться на проливах и знать, что они будут постоянно в наших руках». Но Александр III признавал, что до этого идеала еще «далеко…»

Сын свято блюл заветы отца. В течение всего его царствования дипломаты искали «удобного момента», о котором говорил отец, для того, чтобы положить «навсегда» в карман «ключи от своего дома». Проект захвата Босфора не раз обсуждался в 90-х гг. по инициативе того же Нелидова, и слово «навсегда» Николай II собственноручно приписал к протоколу царскосельского совещания 23 ноября 1896 г. На деле сознание собственного бессилия (отсутствие достаточного флота) и опасение того, что «дряхлеющую Турцию» может заменить другое государство, заставляли держаться политики status quo. Генеральша Богданович, отмечая тогдашние разговоры, прямо ставит в своем дневнике вопрос: русские или англичане займут Константинополь. Военный министр Куропаткин в дневнике, записывая свою беседу с Витте, так определил несколько гиперболически положение перед русско-японской войной: «У нашего Государя грандиозные в голове планы: взять для России Манчьжурию, идти к присоединению к России Кореи. Мечтает под свою державу взять и Тибет. Хочет взять Персию, захватить не только Босфор, но и Дарданеллы… Мы, министры,.. задерживаем Государя в осуществлении его мечтаний и все разочаровываем, он все же думает, что он прав, что лучше нас понимает вопросы славы и пользы России…» (Витте якобы вполне присоединился к этому «диагнозу»). В 1908 г., когда России грозила война с Турцией, за спиной которой стояла Германия, вел. кн. Ник. Ник., председатель Совета Государственной Обороны, требовал похода на Константинополь (Дневник Поливанова). В 1911—1912 гг. русская дипломатия настойчиво, но безуспешно, пыталась добиться от французского правительства, взамен признания Россией мароккского протектората, признания Францией русских интересов в вопросе о проливах. Извольский настаивал на изменении традиционной политики Франции на Ближнем Востоке, сводившейся к неделимости Турции, и на предоставлении России свободы действия в отношении Константинополя.