Через час пальцы рук и ног покрылись липкой холодной влагой. Меня прошибала дрожь. Судя по дрожащей стрелке компаса, я шел на запад – значит, я на четверть румба сбился с пути. Земля неуклонно шла в гору. Снежная крупа скрывала следы. Я заблудился, и вскоре станет темно. Нет, я не чувствовал страха – лишь сетовал на то, как легко попасть в беду.

Я остановился. Сел на рюкзак. Прислушался. Тишина угнетала. Снег давил звуки. Прошла минута, другая, и вдруг – шум, похожий на помехи в эфире! Машина! Скрежет колес по льду!

Бежать! Скорей бежать навстречу! По косогору, через заваленный снегом орляк, под кривыми ветками буков… Рюкзак цеплялся за ветки, шипы ежевики разодрали штаны. Паника нарастала волной. Я споткнулся, повалился на землю, рот забился едкой снежной крошкой, но я рывком вскочил и снова побежал: я видел вспышки фар сквозь деревья, я слышал резкий визг тормозов, слышал, как шуршат колеса по замерзшему шоссе…

Крутой склон выровнялся, и я, едва не запнувшись, вывалился из леса на дорогу. По обочинам асфальтовой трассы леденели лужи. Черная гладь магистрали блестела жирной смолью. Машина, за которой я гнался, умчалась прочь, я едва успел заметить отсверк ее задних фонарей – и снова остался один, жадно хватая холодный воздух ночи.

Через семь минут прошла вторая машина – и вслед за ней я поплелся в Трепай.

Ходить в походы надо весной. Или летом, если вы не против жары. В конце лета, ранней осенью… И дело не в погоде. Зимой не хватает света. И все закрыто. Закрыты молодежные хостелы. Закрыты ночлежки для скитальцев – gite d’étape. Закрыты chambres d’hôtes, дешевые отели режима «ночь и завтрак». Палаточные лагеря… а, да, эти-то откуда возьмутся? Гостиницы мне были не по карману, оставалось ходить по церквям и просить приюта. Иногда я спал в комнатке, примыкавшей к пресвитерии, иногда – на раскладушке в приходской подсобке. Один раз меня пустили только в церковный зал, и я дрых прямо у батареи, раскатав спальник и подложив под голову шерстяной свитер. Временами не удавалось найти ни монастырь, ни пресвитерию, ни подсобку, но меня пускали к себе совершенно незнакомые люди. В первый раз… в первый раз это казалось чудом.

В тот день я миновал виноградники и шел вдоль бокового канала Марны. Река, блестевшая, словно тусклое серебро, заливала бечевник. На дальнем берегу росли ясени, цепляя ветками омелу, и тысячи берез, закрывая солнце, впивались в небо тонкими иглами.

К вечеру я пришел в Шалон-ан-Шампань. Собор был закрыт, но неподалеку нашлась готическая церковь из беленого камня – Нотр-Дам-ан-Во, и в церковной лавке, продавая открытки с монахинями, сидели три женщины. Одна взяла меня за руку и быстро залопотала. Такой молодой! И совсем один! Заблудился! Зимой!

– Как вы отыщете Рим в таком снегу? – удивленно спросила она.

Ее звали Колетт. У нее были карие глаза и каштановая завивка. Она отпустила мою руку, схватила листок, нарисовала синей авторучкой картинку – зимний пейзаж, горы, сосны, игрушечные звездочки, – а внизу подписала молитву, будто строчку из песни: Сколь бы долог путь твой ни был, сколь бы ни был он тяжел… – запихнула листик мне в карман куртки и застегнула молнию.

Когда я сказал, что ищу, где остановиться, все трое начали обзванивать город. В ответ звучал вежливый отказ или механическое «абонент недоступен». «Алло, епархия? Добрый вечер, это хостел? Алло, турлагерь? Отель Мориц? Пресвитерия Сен-Жан?» Спустя десять минут места закончились. Но вдруг Колетт осенило: «Доктор Кьюле! Рю Гарине!» – и она поволокла меня на улицу.

Она вела меня по Шалону, рассказывала, как некогда занималась импортом во Францию британских машин, а однажды – вот честное слово! – даже сидела за рулем «Триумф-Стега» – и нервно глядела по сторонам, как будто что-то высматривала, боясь ненароком пройти мимо. Мы миновали спортивный магазин, и она едва ли не бросилась внутрь – и вышла, держа в руках пару кроссовок для зимнего бега.

– Подарок, – все повторяла она. – Это тебе. Это подарок.

– Нет, нет, – мотал я головой. – Вы слишком добры! Не тратьте на меня деньги! Не нужно!

Впрочем, я не спросил, что стало с ее делом, и не спросил о молитве, которую она спрятала мне в карман – где она ее слышала? На чьих-то похоронах? Учила ей ребенка? Или молилась так сама, глубокой ночью, очнувшись от кошмара?

Этого я так и не узнал.

Под номером четырнадцать на улице Гарине обретался трехэтажный особняк с двумя дверями на фасаде. Стены, обшитые разноцветными панелями, придавали дому вид детского сада. На нижних этажах доктор Кьюле устроил настоящие оранжереи – и передвигал кустарники самым причудливым образом, защищая растения от мнимых сквозняков. Он был чопорным и щепетильным, и его шевелюра закрывала уши.

– А что вы за доктор? – спросил я.

– Я на пенсии, – ответил он. – Но все еще принимаю.

Ужинали мы парой разогретых стейков и молчали – слушали по радио о вторжении Франции в Мали. После стейков доктор принес поднос с сыром, но тот выскользнул из рук и упал на пол, и старик, понуро опустив взгляд, долго смотрел в пол, слишком смущенный, чтобы убирать.

В девять часов раздался громкий стук в двери – сперва в одну, потом в другую. Вернулась Колетт – принесла зимние кроссовки.

– Что мне деньги? – сказала она. – Я не курю. Не пью. Куда мне их тратить?

И так было не раз. Ночь за ночью незнакомцы впускали меня к себе в дом, кормили и давали ночлег. Сперва я был поражен таким гостеприимством: оно казалось отголоском иной эпохи – но вскоре я уже привык на него полагаться. Столбик термометра танцевал вокруг нуля: может, холод делал людей добрее? Так я и шел вперед, с теплым и радостным чувством – словно мог пересечь всю страну на одном только милосердии.

После Шампани три дня тянулись пустыри. Каждый вечер меня пригревала какая-нибудь семья. Мужья – фермеры с загрубелыми красными руками и обветренными лицами – могли полчаса разводить костер, взвешивая в пальцах каждую дровинку. Когда я спрашивал о работе, они отвечали, не поднимая глаз. Будет холоднее, предупреждали они. Самый холодный январь с восемьдесят пятого. Их жены, труженицы местной ратуши, хотели знать все о моих родителях, о братьях, о сестрах, их имена, их возраст, где они живут, где работают… А куда иду я? Через Альпы? Пешком? – и они писали мне бесконечные списки телефонных номеров: чрезвычайные службы, жандармерия, сельский староста, приходской священник, ближайший госпиталь, пара-тройка государственных контор, вызов спасателей на вертолете…

Меня пускали спать в детскую, увешанную плакатами: мотоциклы, пустынные багги, логотипы ралли Париж-Дакар, плюшевые мишки в шкафу, неизменные коробки «Лего» под кроватью. Хозяева комнат давно выросли и покинули родной дом, и вечерами родители рассказывали мне, что в селах нет работы, что службы закрываются, что Францию наводнили мигранты…

Днем я шел по равнинам Южной Марны. Будь сейчас лето, эта часть Дороги франков могла бы свести с ума своей тоской – но зима превратила акры злаков и фуража в арктическую пустошь. Мир отбелил поля и небо, не оставив им ни крупинки цвета, ничего, кроме девственно белого покрывала, что раскинулось от дороги до самого горизонта и словно саван, легло на землю, повторив все ее очертания. Иногда я замечал джип, электроподстанцию или комплекс фермерских построек, но здесь, на давящем фоне нескончаемого снежного простора, они казались маленькими, ненастоящими, игрушечными…

Один раз я прошел мимо ветряной фермы. Издалека турбины напоминали деревья, пораженные молнией, с выбеленными стволами и содранной корой, а ближе к ним услышал, как воздух прорывается сквозь лопасти, шипя, словно рассерженный гусь. Из-за туч, бросив на снег угловатые тени, проглянуло солнце. Я смотрел, как вращаются поля, и вдруг почувствовал, как на свету мне становится холодней и как в кожу вгрызается ветер, остановился, уперев руки в бока, и долго переводил дух.