Неудивительно, что Лабр так очаровал модернистов эпохи fin de siècle. Его смирение отдавало игрой на публику; его набожность была пронизана гордыней. Возможно, потому он околдовал и меня, но теперь, при взгляде на эти реликвии, я вдруг ощутил, что в его медленном благочестивом самоубийстве было нечто достойное жалости.

Участок холма между церковью и домом укрывал парк с серой травой и черными клумбами. Четырнадцать точек обзора – надгробные камни с барельефами, изображавшими Страсти Христовы, – сходились в кольцо. Христос несет крест. Христа распяли. Христа сняли с креста и положили в гроб. Под скульптурами значились имена жертвователей: приход Марвиля; графиня Бриа; семья М. Лабра Лароша… Несколько имен заросли лишайником, а один из алтарей, тринадцатый, утерял остроконечную башенку.

Точки обзора спускались в низину, а потом снова поднимались по дальнему склону холма. Я решил пройти весь круг, а потом уйти, и пока я гулял по парку, в голове крутилось одно и то же: Крестный путь, Крестный путь, Крестный путь. Chemin de Croix. Via Crucis. Эталон христианского паломничества. Следуя за Христом, паломник разделяет Его жертву. Если кто хочет следовать за мной, сказал Иисус ученикам, пусть отвергнется себя, возьмет крест свой и идет. Бенуа-Жозеф Лабр услышал этот зов, уморил себя голодом во имя спасения, и его история не давала мне ни минуты покоя. Нет, она не пугала – она была мне близка. Брести неведомо куда, через весь континент, вслед за желанием, которому нет имени… Чувствовать себя так, будто приносишь жертву… О да, это мне было знакомо!

На вершине парка, за четырнадцатым алтарем, в земле застыли три креста. Прожектор озарял распятые тела; у крестов, прикрыв лица, стояли три женщины. Мария, мать Христа, склонилась у ног сына. Я посмотрел наверх, прожектор на миг замкнуло, свет дрогнул, и по скульптурам пробежала тень, словно над сценой, вверху, пронесся невидимый призрак.

Уже стемнело. Я шел все дальше, мимо последних стояний, пока и дом святого, и долина не скрылись в туманной мгле. Ветки терзали небо, словно шипы. Далеко в вышине, яркой звездой в наставшей ночи, блистала Кальвария.

Школа имени Жана-Батиста де ла Салля размещалась в бунгало. Точнее, в трех. Небольшие одноэтажные домики ограждали внутренний двор. Бетон украшала занятная композиция, нарисованная мелом – круг, звезда, щит и гербовая мантия: то ли школьная эмблема, то ли площадка для игр. Она заканчивалась у крыльца с запертыми двойными дверями. Позади нашлись еще несколько домиков, столовая, капелла и лужайка, где стоял рождественский вертеп – волхвы ростом с первоклашек и ясли, обвитые мерцающими китайскими фонариками.

Адрес школы мне дали вчера утром. Пансион принадлежал братству святого Пия X, и священники с радостью принимали паломников… по крайней мере мне так сказали. Впрочем, телефона мне никто не назвал, позвонить заранее я не мог и не знал, смогу ли остановиться, а теперь боялся, что дома вообще никого не окажется.

Я ждал довольно долго, и наконец ко мне вышел молодой священник. Я попытался объяснить, что четыре дня тому назад покинул Кентербери, что шел по Дороге франков, что пройду всю Францию, потом Швейцарию…

– Негде спать? – оборвал он.

– Если можно…

– Сколько?

– Ночь.

– Завтра вернутся ученики.

– Я уйду утром.

– Утром месса.

– После мессы.

Священник скрестил руки на груди, потом развел их. Высокий, долговязый, он шумно вздохнул, не размыкая губ.

– Вы один?

– Да.

– Совсем один?

– Совсем.

Его звали брат Робер. В лазарете были свободные койки. Да, кажется, были. Там. Я мог спать там.

Двойные двери вели в зал, где с потолка свисали цепи, сплетенные из бумаги, а в углу, грустно поникнув ветками, стояла рождественская елка.

– Вот ключ, – сказал брат Робер. – Лазарет там, в конце. Только все закройте, когда будете уходить. А то эти сорванцы поворуют таблетки.

Кроватей в лазарете было две. Одна, с жестко закрепленным изголовьем, напоминала операционный стол. На другой лежали резиновый матрас, простыни с эластичными бортами и пододеяльник Quick & Flupke. С полок свешивалась мишура. По комнате разносился резкий запах антисептика, смешанного с полиролью для пола. В углу устроили душевую с пластиковыми панелями – низкую по любым меркам, и я, пока пытался вымыться, отбил себе все руки и голени.

Брат Робер вернулся через час. Ужин.

Священники жили в комнате сбоку от входа в зал. На кухне ждали еще двое. Первый, брат Иосиф, застенчивый, с робкой улыбкой, хлопотал в синем фартуке у духовки. Второй, брат Жан, коренастый и дюжий, сидел за столом, все время зевал и рассуждал о том, кто из учеников пойдет в семинарию, как выступал в футбольной лиге местный «Аррас» и в какой день обрезали младенца Иисуса.

– А что сегодня в меню? – спросил я.

Брат Иосиф поставил на стол поднос, накрытый скатертью – и артистично сорвал ее, когда брат Жан постучал по столу. Под ней оказалась корзина с хлебом, миска растительного масла и четыре горшка тапенады – соуса из зеленых и черных оливок, баклажанов и бараньего гороха.

– Икра! – возгласил брат Иосиф.

– Для крестьян, – дополнил брат Робер.

– Для священников, – усмехнулся брат Жан. – И для паломников.

Потом брат Жан прочел молитву, и мы сели за стол. Хозяева раздавали тапенаду, из смирения никто не хотел брать первым, но наконец трапеза все же началась, и брат Робер сказал:

– Да, прямо Тайная Вечеря…

– Тайная Вечеря? – переспросил я.

– Последний выходной. Каникулы-то кончились. Завтра понедельник, и опять уроки.

– А что вы преподаете?

– Да все что угодно.

– Видите ли, учительство – это не совсем призвание брата Робера, – виновато улыбнулся брат Иосиф.

– Эта школа – мое наказание, – брат Робер фыркнул, давая понять, что шутит. – Мой вавилонский плен.

– А как долго вы уже в пути? – спросил у меня брат Жан.

– Да, в общем-то, не так и давно, – признался я. – Вышел во вторник.

– И как пойдете по Франции?

– Аррас, Реймс, Шалон-ан-Шампань, – я перечислил города, которые помнил. – Безансон, Понтарлье. Потом через границу и в Швейцарию.

Он кивнул.

– И вы идете в Рим?

– В Иерусалим! – ответил за меня брат Робер.

Брат Иосиф хлопнул в ладоши и засыпал меня вопросами. Нет, я не студент. Нет, не академик. Нет, я не учусь на священника. Не намерен быть миссионером. Не стремлюсь обрести веру. Да, это мое первое паломничество. Нет, правда первое. Нет, я не был в Сантьяго-де-Компостела. И в Ассизи тоже не был. И в Лурде. С каждым моим ответом на его лице все сильнее проступала растерянность.

– Но зачем вы тогда идете? – наконец спросил он.

Я объяснил: меня воспитывали в вере англикан, но в юности я перестал верить и теперь не слишком-то понимал, на что это похоже, а потому счел, что лучший способ узнать о религии – это принять участие в ритуале, вот и решил отправиться в Иерусалим и наряду с тем побольше узнать о христианах, которых встречу на пути. Эту речь я записал по-французски и выучил наизусть еще на пароме, пока ехал в Дувр. Священники встретили мой монолог хмурыми бровями (брат Робер), зевком (брат Жан) и нервной усмешкой (брат Иосиф).

– А как пойдете зимой? – спросил брат Робер.

Я растерянно покачал головой.

– Вам что, негде переждать холода?

– Ну, у меня есть палатка и спальник…

– А если заблудитесь?

– У меня есть карты до самой Италии.

– Вы что, собрались через Альпы? – поразился брат Жан.