Рин же не слышит ничего, кроме самих слов, и они, как фитиль, доносят до мозга искру озарения: «Неужели я упустил момент, когда все еще можно было наверстать?» Тобиас был его, с той самой встречи у собора под гулом старого колокола. Почему же сейчас не он, а Сэм имеет над ним власть? Когда связь разрушилась? Неужели мост, который навел между ними Тоби, был дорогой в одну сторону? Неужели Рин действительно никогда и никого не любил? Приказать? Но Рин уже знает, что приказ не сработает. Он не разобьет связь Сэма, потому что так и не решил для себя, как относиться к Тобиасу, что тот значит в его жизни и значит ли что-нибудь.

А Сэм решил и давно. В какой-то момент их совместной с Тоби истории он стер границы полностью, отдал часть себя и взял часть другого. Это сейчас ясно для Рина как божий день. Рин же никогда свои границы не стирал. Он всегда оставался самим собой. Более того, Тобиас делал все, чтобы защитить эти границы. Он оберегал его таким, считал, что в этом и есть его ценность. Сделало ли это его сильным? Слабым? У Рина нет ответа на этот вопрос и спросить он не может. Если откроет рот, то ничего хорошего не получится. Он просто разревется. Ни Сэм, ни Тобиас не должны увидеть его таким. И он молчит. Упрямо наклоняет голову и молчит.

Никто больше не произносит ни звука, и в этой тишине есть что-то окончательное. Она обволакивает каждое движение вниз по лестнице, делает уход безболезненным и тихим. Рин смотрит вслед до тех пор пока поворот улицы не прячет спины Сэма и Тобиаса от его глаз.

Когда смотреть уже больше не на что, он смотрит в пустоту, и на его мальчишечьем лице появляются жесткие линии.

Рин выходит из студии, закрывает за собой дверь на ключ и медленно направляется в сторону дома. Мимо проходит парочка одноклассников, но они даже не оборачиваются, чтобы окликнуть. За четверть часа Рин переживает последнее разочарование — разочарование в себе, оно пускает в нем быстрые корни и изменяет что-то до неузнаваемости.

А затем дни текут как река. Похожие и непрозрачные. Рин барахтается в потоке мелких событий, занятий, рутины. Беспорядок царит и растекается в его комнате, в доме, проникает в желания и в мысли. Рин некоторое время думает, что живет во сне — такое все вокруг медленное и чужое. Он бессознательно ищет среди прохожих знакомое осунувшееся лицо, иногда принимает кого-то за Тобиаса, перебегает радостно улицу… Иногда ему кажется, что он видит, как Тобиас стоит напротив его дома и пристально смотри в окна. Рин смутно понимает, что с ним происходит что-то неладное, но продолжает в каждом искать застрявшие в воспоминаниях черты и ошибаться.

Потом он понимает, что надо искать не лицо. Что настоящее лицо он не запомнил, потому что Тобиас привык носить маску. Прятать за ней себя и морочить всем голову. Так проходит первая неделя, потом вторая, потом месяц. В какой-то момент Рин видит вечером в зеркале свои обвисшие грязные патлы и тусклые глаза, засыпает напуганным, а просыпается новым человеком, легким и свободным. Его словно отпускает во сне. Первого апреля он открывает окно и с наслаждением вдыхает весенний воздух, полный запахами миндаля и абрикоса. Он выздоровел.

***

— Мне тоже его не хватает, — говорит Колин.

Они снова сидят в кинотеатре на сеансе в двадцать двадцать. Это их ритуал. Раз в неделю они ходят смотреть какой-нибудь боевик. Если есть о чем поговорить, они не замечают того, что происходит на экране и болтают всласть. Если новостей особых нет, им просто хорошо вместе, они смотрят фильм, потягивают колу, заглатывают попкорн.

Колин любит рассказывать про картины. Про те, что они смотрят и про те, что он рисует, и про те, что иногда выуживает из запасников Тобиаса. У него тоже есть ключи. Рину кажется, что Колин теперь живет в студии напротив храма. Но сам Рин больше туда не ходит. Не интересно.

После сеанса они садятся в машину, долго выруливают на кольцо промзоны, долго едут в центр, долго ищут место на последнем этаже центрального паркинга, а потом медленно идут мимо разноцветных витрин, пустеющих ресторанчиков, темных переулков, опущенных ставень и подсвеченных фасадов памятников архитектуры. По улицам бегут зеленоватые потусторонние блики от фар редких машин.

— С чего ты взял, что мне его не хватает? — Рин продолжает незаконченный в кинотеатре разговор. — Я как-будто освободился. Он был прав. Я его не любил. Это была привязанность, а не связь. Я просто цеплялся за то, что удобно. Я не дал бы ему быть собой — я ненавижу Систему и все, что с ней связано. Я бы возненавидел и его тоже. Он просто был прав, Колин.

Рин вздыхает, перекидывает сумку из одной руки в другую, поднимает голову и смотрит в адское небо мегополиса. Облака там разбросаны в беспорядке, но в душе Рина уже все разложено по полочкам: он был привязан к Тобиасу, потому что надо было к кому-то привязаться, он верил Тобиасу потому, что надо было кому-то верить. Он был слабым.

***

Рин старательно учится, и май летит вместе с ним на всех парусах. Весна освещена Клэр. Они снова гуляют после школы, он все чаще приглашает ее домой. Она все чаще смотрит на него особенным взглядом, который заставляет Рина смущаться. В ее взгляде есть желание долгого приключения. Он любуется на то, с какой природной грацией она отбрасывает за спину длинные каштановые волосы, и не вспоминает ни о чем. Ссоры позади. Обиды на него позади. Тобиас позади. Кода губы Клэр касаются его губ, у него сладко замирает сердце. Ее губы мягкие, пахнут клубникой и сливками и такие же на вкус. Клэр смеется и говорит, что у него самого поцелуй как у ребенка. Рин не смущается. Он видит ее жадный взгляд после поцелуя и уверен в себе. Завтра они вместе едут на ежегодную региональную олимпиаду по лангедокской литературной традиции. Двое от всего города. Они будут жить в соседних номерах — так получилось. Это здорово. Рин думает прихватить упаковку презиков.

Клэр звонит ближе к десяти вечера и спрашивает, есть ли у него лекции профессора Тимери, она на них не ездила в этом году, но, кажется, Сэмюэль был его любимым учеником, по крайней мере, она так слышала. Говорят, не пропустил ни одной. Хорошо бы найти его конспекты и взять с собой — на всякий случай. Рин вспоминает, что где-то на антресолях должны лежать коробки с вещами Сэма. Он подставляет стремянку и, балансируя на последней ступеньке, тянется вглубь, шарит рукой, пытается нащупать картонное ребро. Пальцы цепляют холодноватую, дорогую на ощупь ткань. Вместо лекций Рин вытягивает помятую, расшитую павлинами рубашку. Сувенир от Сэма после одного из туров? Наверняка.

Но Рин его не помнит. Он растягивает ткань и смотрит на золотые и серые перья, аккуратно вышитые на темно-синем. Рубашка не новая. Ее носили и любили. Воротничок потерт. Рин машинально подносит ткань к носу и втягивает пыль и залежалый запах. Пахнет Тобиасом. Запах еле ощутимый, но он есть. Его не перебивает ни время, ни затхлость. Откуда этот кусок материи у него в доме, он не знает. Он тупо смотрит на него, прекращает поиски и спускается вниз. Возвращается в комнату, встает между двумя оставшимися зеркалами и вспоминает.

Олимпиада проходит без него, мать вызывают к директору, ему грозят отчислением за срыв мероприятия. Ему неожиданно все равно. Клэр приходит сначала часто, пытается до него достучаться, потом реже. Между ними постоянно возникают неловкие паузы. Рину кажется, что между ним и всем миром возникла неловкая пауза. Пауза затягивается на несколько дней. Рин берет ключ от студии и идет туда, словно снова надеется на встречу. В студии никого нет. Но ощущение покинутости в ней тоже нет. Она словно тоже поставлена на паузу и ждет своего хозяина. Воспоминания становятся неожиданно пронзительными.

Вот он прибегает на тренировку Иннокентиев, вот Тобиас лечит его распухшую руку, вот рука Заклинателя бежит по его волосам, вот… Как же он до этого не понимал. Руки. Надо было искать понимание не на лице. Руки важнее, выразительнее, честнее. Тобиас говорил с ним руками. Вот только Рин тогда этого не понимал. Сейчас от этих тайных разговоров почти не осталось, никаких воспоминаний.